Фронтовой дневник артистки Ленинградского Нового ТЮЗа Ольги Беюл

В 2011 году в отдел фондов Санкт-Петербургского государственного Музея театрального и музыкального искусства из Театральной библиотеки поступила коллекция Григория Марковича Полячека (1911-2001), которую сам энтузиаст-собиратель, известный деятель культуры оформил в общественный музей и назвал: “Коллекция музея Эстрадного искусства”. В процессе изучения и систематизации этого собрания определились его хронологические границы – конец XIX–конец XX вв. (до 1980-х годов). В одном из больших и основных разделов коллекции: “Персоналии”, “Б”, под № 3 значилась папка: “Беюл Ольга  (1). Фронтовой дневник”, и в ней находилась общая тетрадь в линеечку образца начала ХХ века – напечатанная “Торговым Домом А.О. Башкова”, который был поставщиком Двора Его Императорского Величества. В эту тетрадь Ольга Беюл, выступавшая в составе концертно-театральной бригады с 3 октября по 16 ноября 1943 года сначала на Волховском  (которому посвящена первая часть дневника), а затем на Ленинградском фронте, записывала свои впечатления от поездок, встреч и представлений.

Дневник публикуется с сохранением орфографии и синтаксиса автора.

Фото: Дневник Ольги Беюл

Ольга Беюл. Фронтовой дневник. 

Часть I. <Волховский фронт.>

            3 октября [1943] 3 ч. 15 м. подъезжаем к Москве. Смотрим на московские пригородные дачи затуманенными глазами. Какое всё родное, близкое! Похоже на Тарховку или Ольгино. Ходят по перрону дачные барышни в платочках, бегают ребятишки. Пушкино. Масса вывороченных с корнем сосен. Сначала не поняли, что это – оказалось была страшная гроза и бурелом. Идет мелкий, осенний и какой-то миленький дождик. Выходим на шумную и сутолочную платформу. Леночка Фирсова лирически-меланхолически изрекает: "Дождь идет – дурная примета". Но мы не верим. Не хотим верить, очень уж все возбуждающе интересно: мы в Москве! Сюрприз N 1-й - нас встречают! Хотя все бригады нас упреждали, что этого не бывает – но факт на лицо. Представитель ВГКО ( 2 ).по фронтовым бригадам. Но solo, машины нет, повезла другую бригаду. На одном представителе не поедешь; пока он хлопочет с автобусом, ждем на вещах. Трижды нас передвигают с места на место. Нарядные милиционеры равнодушно проверяют документы, им дела нет, что мы опять в Европе! Сидим в очереди на проверку самые последние едва принялись за нас, как вдруг все бросили и ушли. Проверка кончилась, все пошли свободно. Как раз на нас бдительности не хватило.

Впихались в махонький автобусик, приехали к новому роскошному, огромному зданию гостиницы ДКА ( 3 ) Приехали в 5 ч. В зале у конторы сидели усталые и уже очень голодные до 8 ч. вечера. Без этого никак нельзя, как же не посидеть! Не полагается, чтоб все получалось сразу. Слушали по радио концерт потом l акт "Кармен", потом обзор Ерошниченко, потом стихи Максима Рыльского, потом опять концерт…  А Семен Борисович Ростов, наш бригадир, все бился с номерами для ночлега. Что же касается еды, то сказали: сегодня и не мечтайте, поздно. Выходили на улицу постоять. Затемнение в Москве ненастоящее. Окна затемнены, а свет на улицах горит. Правда в полсвиста, но все же это свет. Наконец устроились весьма прилично. Нам с Уваровой отвели прелестный номер, в котором два роскошных брачных ложа, зеркальный шкаф, радио, раковина и мышонок, который бегает по столу при нас, презирая наше присутствие.

Мылись все дамы в душах санобработки ДКА. Выдают теплые простыни. Душ, как полагается всякому душу, то горячий, то совсем холодный. Абсолютно пьяный и очень разговорчивый тощий мужчина в одних промокших брюках спокойно ходил между нами Евами, совал руку под душ и уверял, что: вода настоящая, в самый раз! – хорошо, что не похлопал по спинке. Бригад, нам сказали, сейчас в ДКА 16-ть. Одна из них наша филармоническая: Пасынкова, Шпильберг, Борисов, Клесов. Они только что из Л-да. Масса рассказов, горды своим успехом, только про него и говорят. Сказали, чтоб мы о Л-де и не мечтали, что это только им разрешили, ввиду их успеха. А больше никого уж туда не пускают. Мы, конечно, сразу оробели. Что-то будет? Какова эта грозная комиссия? Поужинали бутербродами с пожилым новосибирским сыром, запили холодной водичкой. Просмотр 5-го в 11 утра. Очень страшно. Спать, спать, спать!

            4 ноября. Утром опять с харчем не вышло. Обещали за обедом отдать и завтраковый хлеб. В ажиотаже стояли в хвосте театральной кассы ДКА чтоб купить себе билеты… на всё сразу! От сводной афиши глаза разбежались. Но, увы, ничего не вышло, надо действовать другими путями. Леня Любашевский ( 4 ) ушел, нас не дождавшись, и мы с Лизой Уваровой поехали вдвоем "в центр". В ВГКО (Неглиная, 6) у И.Е. Бартнянского приемный день. Целый хвост всевозможных артистов воюет с грозной секретаршей, но мы, под ее вопли, прямо в кабинет! Мне надо было отдать письмо и пакет. Принял прелестно. Сказал, что непременно на обратном пути покажет нас Москве. ВГКО – это как биржа актеров. Шум, сутолока, толкотня, все говорят в голос, знакомых миллион и все ахают: откуда вы?! Женщины все "ужасно модные москвички", про которых мы, провинциалы, только и могли сказать: "Ух ты! Ух ты! Пошли с Е.П. Гершуни ( 5 ) в Комитет. Солнце, небо голубое, автомобили гудят и шмыгают во все стороны – щипать себя или это все правда?! А те, которые шлепали по грязи в Анжерке, – это тоже были мы?! В Комитете (Пушкинская, 24) Лиза – к Дуниной насчет пьес, я к Ф.П. Бондаренко. Назвалась ему через ледяную секретаршу и сейчас же прошла в кабинет, приглашенная тою же секретаршей, уже оттаявшей мгновенно. Очень хорошо у него посидела, как могла, рассказала ему про нашу жизнь в Сибири. Спросила не забудут ли нас там? Сказал: ни в коем случае. Рассказала все "Женитьбу Сени Ларина", что сама знала. Постаралась "размочить" это дело. Сказала, что, наверное (sic!), завтра зайдет к нему и наш дорогой Дэль ( 6), конечно, если Любашевский доведет его до кабинета. Зашла к нему и Лиза, еще поговорили. Очень он нам понравился. К тому же, устроил на "Вассу Железнову" с Бирман в театр Лен. Комсомола 3 места. Понедельник, большинство театров закрыто. И обещал помочь, если не выйдет завтра с "Тремя сестрами". Выйдя из кабинета, упали в объятия А.А. Брянцева (5). Заревели обе, и он малость прослезился. Лиза, конечно, тут же назвала его "Борис Вольфович" ( 7 ). Долго целовались, обещали вечером прийти к нему после спектакля. Он похудел и как-то уменьшился. Нашел, что мы " молодые и прелестные". Вообще в центре на улицах знакомые на каждом шагу и со всеми надо постоять и поговорить. В 5 ч., наконец, пообедали, до этих пор носились абсолютно голодные. В первый раз ели горячее со 2-го числа утром в поезде, когда пили тепленький кофе. Еда в ДКА весьма неважная и порции маленькие.

Вечером "Васса Железнова". Это, конечно, отдельный разговор. Два главных впечатления: даже очень хорошая актриса не должна играть не свои роли. Смотришь и испытываешь какое-то досадное недоразумение: А зачем она, собственно, это делает? И второе, очень любимая мной пьеса, о которой часто мечтаю чудесно слушается публикой, просто с исключительным вниманием. Потом пошли втроем, Волкова Таня, Лиза и я, в "Москву" к А.А. Брянцеву. Там уже сидел Любаш (Любашевский). Очень хорошо провели время. Мы говорили мало, больше "папка". С любовью и удовольствием рассказывал про свой ТЮЗ, про все их перипетии. Поил нас чаем с печеньями, которые ему не удалось послать Шурке. Было очень уютно.

            5 октября. День просмотра. От волнения проснулись чуть свет, бедные, запуганные сибиряки. В 10 ч. утра пришли в ДКА. Помещение чудесное, красивое, блистающее чистотой. Все нарядно, все со вкусом. Долго смотрела на огромный бюст Рокоссовского. До чего хорош генерал! Просмотр в краснознаменном зале. В соседней с нами комнате гримируется какая-то эстрадная бригада (судя по дамочкам "порядочное так себе"), которая будет показывать уже в 6 раз, (ух ты!), все ее бракуют, а она все исправляется. В 11.15 пришла комиссия. Трое штатских, две дамы и четверо военных. Председатель: капитан Горский. Ростов и Любушка (после легоньких толчков в спину) пошли в зал и храбро сели с ними. Концерт вел Алеша Боярский ( 8 ), нельзя сказать, чтоб уж очень блестяще (Любаш в Москве вести концерт категорически отказался). Зато, когда я вышла, думая о том, не видно ли под бархатным платьем, как у меня дрожит одна коленка, и увидела в публике его внимательное лицо в очках, мне сразу стало легче. Как начала, не помню, но вскоре после начала вдруг ясно почувствовала благожелательное внимание. После "Хлеба" (Якуб Эсфирь) пошла в зал, и когда смотрела на их лица во время "Геройской жены", то сама поняла, что кажется "вышло"! Концерт шел просто хорошо. Очень удачно пела Лена Фирсова, хорошо шел "Париж", Клавочка была в полной форме, так что прежде всего осталась довольна я сама. А потом, когда мы были уже готовы на водевиль, пришел С.Б. и отрывая баки, сказал, что "победа за нами!" Ничего больше комиссии не нужно, и смотреть больше не хотят, а дальше нам верят на слово и верят абсолютно. Мы даже немножко огорчились, уже никто не дрожал, все были веселые и хотелось "оторвать водевильчик", очень уж градус был хороший. Попросили только Леночку еще спеть с баяном. Потом стала показываться та бригада, как сказал Любаш: выгодно нас оттенив. Потом барышня секретарским голосом сказала: "Бригадира и худрука НТЮЗа (!) прошу пройти за мной!" На обсуждении нам наговорили кучу комплиментов, просто кучу, благодарили театр и Б.В. Зона за продуманную программу, за хорошее очень исполнение и т.д. Замечаний несколько, весьма незначительные и легко выполнимых. Уф! Гора с плеч! А дальше пошла чудесная жизнь. Зося Пилявская ( 9 ) (с МХАТ) устроила нам три кресла на "Три сестры" и А.П. Кторов два входных. И это было достойное завершение удачного дня. Пришли счастливые, взволнованные большим спектаклем и узнали, что мы получили назначение на Волховский фронт. Сказали С.Б., что назначение почетное и трудное. А что касается Ленинграда то, "сумеете, так пробирайтесь".

            6 октября. День был посвящен личной жизни, пока наш бригадир геройски хлопотал с аттестатами и с отъездом. Всюду приходится преодолевать адские трудности, казалось вопреки логике. Любаш видел вчера на просмотре Поляковской бригады "Веселый десант" П.Ф. Бондаренко, который сказал ему, что наслышан о нашем успехе и даже послал телеграмму в Новосибирск Б.В. Зону, чего они до сих пор еще ни разу не делали. Бартнянский, у которого я была сегодня, тоже сказал, что он все знает, не сомневался, что так и будет и просил всю бригаду сразу же прийти к нему на обратном пути, чтобы поговорить о показе в Москве. Вечером была с Л.С. Любаш в Большом театре на "Лебедином озере", тоже устроил милый Бондаренко, и не верила, что это я. Так там красиво, великолепно, масса военных, нарядные модные дамы. Постановка чудесная, но Лепешинская ( 10 ) против нашей Галины Сергеевны ( 11 ) "типичное не то".

            7 октября . Вот и день отъезда. С утра собрались. Долго сидела Леля Егорова и учила жить. Она больше 7 месяцев ездит с бригадой по фронтам. Говорила я за эти дни с многими представителями разных фронтовых бригад, стиль у всех один. Очень небрежная «обстрелянная» манера говорить о военно-бригадных дела. Все знают, все понимают, все испытали, с примесью "охотничьих рассказов", у кого больше у кого меньше. "Надо требовать! Надо добиваться! Не будьте шляпами! Это "скучный" фронт, это "интересный" фронт!" Мне этот стиль не очень нравится. Думаю, что попытаемся не быть такими. Пообедали. Оставили на хранение вещи, которые не поедут с нами. Надели ватники, штаны, впихались в тот же автобусик и… на Ленинградский вокзал! Тут все другое. Очень тихо, очень чисто, темновато. Народу почти никого. Больше военные, 90%. Если вспомнить, каким мы видели этот перрон, когда нас встречали на нем на декаде!

Направление у нас до ст. Неболочи, в распоряжение Политуправления Волховского фронта. По Октябрьской дороге ехать до Акуловки, а оттуда новая ветка до Неболочей. Поехали вчетвером в мягком вагоне, вместо Лизы Борис, у которого t° и болит горло. Остальные в общем. Приветливая проводница принесла нам в Клину кипятку в стаканах. Окна затемнили, в вагоне светло и чисто. Поехали по родной дороге.

            8 октября. Утро. Бологое. Стоим 2 часа. Если в Москве видно кое-где и приглушенно, то тут уже видим реально страшное лицо войны. Исковерканный, разрушенный вокзал, напротив тоже развалины, торчит одна труба. Всюду, куда не глянешь, покалеченные дома. Но много уже исправленных, пестрят заплатки из свежего, чистого дерева. Многие дома совсем рябенькие. Кругом и сейчас чинят. Вокзал в лесах. Счастливые, узнали о взятии Невеля и Тамани и о прорыве на нашем (!) Волховском фронте. Кириши! Вот тебе и застойное, скучное место! Жаль, что так и не пришлось нам послушать в Москве салюты, а сегодня будут. От Акуловки нас повезли в сторону, поезд укоротился, народу стало еще меньше. В 9 ч. 30 вечера остановились у места нашего назначения ст. Неболочи, куда нас направили в распоряжение ПУ ( 12 ) Штаба Волховского фронта. Дождь прошел, небо все в звездах, очень свежо. Вылезли, сидим между путей на вещах и не понимаем, куда мы приехали. Пока С.Б. Ростов ходил к коменданту, постепенно вытаскивали из рюкзаков, у кого что есть теплого, и наворачивали на себя. Вот видок у всех был! Красота! Замерзли ужасно. Будем мерзнуть – это ясно, нужны полушубки и сапоги. Когда перенесли вещи к вокзалу, вдруг поднялись высоко в небо две зеленые ракеты, загудели сирены, вспыхнули на черном небе три мощных полосы прожекторов, которые непрерывно ползали, щупали врага. Слабо послышался шум самолета и вслед за ним совсем близко загрохотали зенитки. Стали мелькать высоко и, казалось, над нами, огоньки разрывов. Потом один сильный очень удар где-то сбросил, подлец, бомбу. Мы притихли, смотрим. Приехали "На Войну". Пока добрались до офицерской гостиницы, знакомый голос по радио: "Отбой воздушной тревоги, отбой воздушной тревоги!". Вот и окрестились, чего-то увидим и услышим еще? Сначала хозяйка сказала: «До утра всего 6 коек, ложитесь по двое». Потом внизу нашлось еще 5. Улеглись все. Маленькие женщины по двое. Любаш тоже с нами в комнате. Его постановили считать за девушку. Попали в тепло, койки чистые, по радио хорошая сводка, сразу начался хохот по любому поводу. Сизов и Ю.Н. Кранерт ( 13 ) улеглись было у нас вдвоем, потом их пришли звать вниз. Ник. Ив. жалобно запротестовал: "Товарищи, может не стоит переходить, мы уже начали..." Ну, конечно, ржание: «Что начали? как получается?» и т.д. Комнатушка наша проходная, все время скромно проходят командиры и, думая, что мы спим, украдкой зыркают, по сторонам. Заснули вскоре, как убитые. Еще перед сном Ростов, Боярский и Шамбраев ходили за сухим пайком, притащили полные руки снеди, но мы уже засыпали и не могли реагировать

            9-е октября. Первый день в Неболочах. Это тыл Волховского фронта. Утром перевели в хорошие две комнаты, рядом и отдельно, без чужих. С женщинами в комнате Любаш и бригадир. Любаша положили у печки и загородили доской. Утром с увлечением разыгрывали сухой паек (кроме хлеба и сахара, которые всем), кому что достанется. Мы с Лизаветой вытащили билетики с надписью "банка", это значит по банке чикагской свиной тушенки. Все завидовали нашему "второму фронту". Лёне достался полуфабрикат "каша пшенная", и он грустно сказал: что ж я теперь должен все время ее возить?.. Выдали талоны на еду и по первому из них мировой завтрак в командирской столовой, очень вкусно приготовленный. Распоряжение начальства – вечером играть спектакль "Правду" в ДКА, завтра дальше, т.е., ближе, вглубь фронта. Днем было 2-3 воздушных тревоги, но нам уже понятно, что внимания на них никто не обращает. Днем было невероятное удовольствие, ходили, сначала мужики, а потом и мы в Поезд-баню. Даже представить себе не могли, что нас ожидает, когда шли довольно далеко куда-то в сторону от станции, где на запасном пути, в зарослях стоит коротенький состав с пыхтящим паровозом. Оказалось этот "подарок сибиряков" необычайно удобное и великолепное сооружение. Мылись все самозабвенно. Воды много, вода хорошая, удобно, просторно, ну хоть вози этот поезд всю жизнь за собой. Обедали вкусно, опять же жарким "второго фронта". Потом отдохнули – и на спектакль. Условия для работы очень хорошие. Зал большой, чистый, акустика хорошая, в зале большой порядок, но это очевидно будет постоянным явлением с нашей новой аудиторией. Очень хорошо сидят, очень хорошо и доброжелательно слушают. Шла "Правда", по-моему, очень хорошо. Смеяться начали с первой сцены и смеялись дружно, все время. Да, самое главное, лауреат (Любашевский) отлично говорил вступительное слово и содержательно, и громко, и храбро. Немножко огорчились, что после спектакля никто ничего нам не вышел сказать. Но потом пришел зам. начклуба, сказал, что такого спектакля у них никогда еще не было, что все в восторге, и ему очень жаль, что никого не было из высшего начальства ПУ фронта. Ну и хорошо, что все благополучно.

            10 октября. <Дневник получается восторженный, но я не виновата>, очень уж все в ново и интересно, люди и жизнь. И очень родная вокруг природа, которую конкретно воспринимаешь, как родину. Сегодня два выступления: днем в лесу в полевом госпитале, вечером опять в ДКА. После завтрака еще одно сильное и замечательное впечатление, смотрели мы выставку.

Выставку, которой можно гордиться и восхищаться: "Фронтовые изобретательности". Из ничего, из утиля, который находится под рукой масса чудесных бытовых усовершенствований, которые изобретали наши бойцы на фронте, скрашивая и рационализируя свой быт. Заведует выставкой ленинградский инженер, старший лейтенант Заславский, энтузиаст, разумеется. Невозможно все запомнить и рассказать, что мы видели. Тут всевозможная посуда из консервных банок: ведра, бидоны, кострюли, шакерки (?), тазы, чайники, кофейники, кружки, ложки и т.д. без конца. Основной материал жесть от консервных банок. Замечательные, усовершенствованные лампы, фонари, коптилки, которые не коптят, а горят ярким пламенем. Складные походные умывальники (с патроном вместо втулки). Маленькие походные печи, специально для разведчика в секрете. Он носит такую печь на поясе, на специальном крюке. У нее длинная выдвижная труба, с отверстиями наверху не посередине, а сбоку, которая не дает дыма. Видели прибор для перегонки дегтя из березовой коры, изобретенный одним бойцом, очень простой и эффективный. Прибор для получения из этого дегтя суррогатного керосина, который отлично горит в лампах. Щетки из веревки и конского волоса, матрацы из соломы, замки, махорочницы, ну всего не перечесть. И все красиво, изящно и остроумно. Замечательный музей.

В госпиталь ехали 40 минут на грузовике, на тюфяках. Пришелся весь путь по деревянному настилу, автостраде из тесаных бревен. Иначе тут, по торфяным болотам, путешествовать невозможно. Госпиталь внизу. Когда-то он был чуть не на линии фронта. Опять кормили, конечно. Прошло всего два дня, но уже начинаем опасаться сойдутся ли костюмы. Вообще острот, разумеется, масса, всего не упомнишь. Лежим на койках, отдыхаем. Далекие выстрелы. Что это? Клава: это пулеметная очередь. – С.Б.: Кто последний?

В госпитале очень хорошо слушали концерт, очень хвалили. На "Хлеб" плакали, и я тоже. Пока ждали машину, сидела в избе у председателя колхоза. Он – один мужчина в колхозе, остальные женщины. Очень он интересно рассказывал. Когда наступали немцы, их колхоз назначили к эвакуации в Вологду, но они все ушли в лес и сидели в лесу две недели, а потом вернулись в свои дома. Скот весь эвакуировали, теперь возвращают постепенно. Очень хороший дядька. Спрашиваем: «Стреляют ли немцы?» – "Ковыряют помаленьку, да мы привыкли. Теперь он не тот, куды там, теперь он ослаб!" – Приехали назад в Неболочи. В ДКА концерт. Концерт принимали отлично, его лихо провел лауреат, откуда что берется! Особенно хорошо объявлял водевиль. <Принимали его тоже хорошо, но шел он, бывало и лучше.> Почему-то все устали. Потом опять же поужинали, сложились и на вокзал. Близко совсем. В 2.10 ночи отбываем на правый край Волховского фронта станцию Глажево. Это близь недавно освобожденных Киришей. Ехать до Волховстроя, там пересадка и обратно еще сделать круг. Прямо из Неболочей был очень близкий прямой путь, но он разрушен и проехать нельзя. Сначала были все сердитые. Первое – актеры всегда недовольны если никто не придет поблагодарить их или сказать приветливое слово на прощание. Это не так много, но это очень нужно. Хотя зам.нач. ДКА опять уверял, что все очень замечательно, но это все не то. Второе - нам все в Москве советовали "стараться" попасть на левый фланг, к Малой Вишере, где штамб фронта, т.е. где т.т. Мерецков, Штыков и Калашников, ( 14 ) а мы получили направление на правый, и никто из нас не знает как это "стараться". И третье, наконец, этот самый замнач. тов. Кузмичев, единственный, с кем мы общались, заявил, что, к сожалению, плацкарт нет ни одной и все едем общим, хотя "сесть они помогут". Слава богу! Поезд очень опоздал. Долго ждали на темном перроне, заполненном просто битком бойцами с мешками, узлами и чемоданами. Посадка казалась кошмаром, мы помрачнели и приумолкли, но все обошлось достаточно удачно. Комендант и ещё кто-то посадили нас в особый вагон, для легко раненных. Темный, холодный, не очень чистый, не очень душистый, но все же мы все вместе и каждый имеет полку. Оделись во все теплое, у кого что есть, рюкзак под голову, все почти ощупью улеглись в полной тьме. Но заснули все быстро, устали.

            11 октября. Проснулась я очень рано, замёрзла и отоспала себе все, что можно отоспать. Под головой в рюкзаке у меня почему-то оказывались то мыльница, то каблук от туфли. Серенький денек, сосны! До чего все знакомо! В Тихвине стояли порядочно. Опять очень страшный вокзал, весь как решето. Приехали на Волховстрой. Тут совсем страшно. Зияют разрушенные, сгоревшие, целые улицы. Уже начали отстраивать, но жутко представить себе, что же здесь было? Чудесно обедали на питательном пункте, опять американские консервы, остряки их называли “Улыбка Рузвельта”. Здорово нас ими снабдили. Очевидно миллионы банок, потому что они всюду. Надо бегло записать одну памятную встречу: Дежурный по станции Волховстрой Нина Антоновна Кандыба. Беленькая девушка 19 лет от роду, в железнодорожной форме. Нет левой руки выше локтя. Во время бомбежки ей оторвало кисть, кругом был такой ад, что возиться с ней было некому. Лежала долго без помощи, началась гангрена. Отняли руку. Она необычайно приветливо приняла нас, отвела нам комнату, где мы сидели до поезда. Пока часть ходила обедать уже приезжали из какой-то части просить нас на концерт. Но мы, разумеется, не могли этого сделать. В 8 ч. уходит наш поезд. Тов. Кандыба сама посадила нас в воинский вагон 4 класса. Ехать всего 2 часа по направлению к Киришам, до станции Глажево. В полной тьме лежали на нарах. Рядом бойцы пели песни, хохотали, садили махру, внизу повизгивала какая-то девица и время от времени говорила все одну и ту же фразу: “Я не ожидала, что вы так грубо воспитаны…" и опять визг.

В Глажево нас встречал представитель ДКА Армии, и слава богу, потому, что “станция Глажево” это только так говорится, а на самом деле поезд вдруг остановился в лесу у маленькой будочки и всё. Сосны, высоко над нами мутная луна, где-то далеко бухают большие орудия. долго шли по песку, по путям к машине, ближе ей не подъехать. Хорошо, что довольно светло и сухо. По бокам сложены вещи, кадки, тумбочки, табуреты, какой-то госпиталь едет вслед за ушедшей частью. Опять лежат курганами консервные банки и серебрятся под луной. С трудом разместились в полуторке. Холодно. Ехать 25 км по непролазной грязи. Пока шли, наш спутник, завхоз ДКА тов. Баньков сказал, что поезд, на котором мы ехали, один немецкий самолет аккуратно обстреливал каждый день. Но вот уж два дня как, почему-то, перестал. Он очень волновался, как мы доедем. Приехали в село Гороховец, в ДКА Армии, шофер творил по дороге чудеса. Их творят поистине все наши шоферы. Как можно управляться с грузовиком по такому пути – это загадка? В ДКА нас ждали, это необычайно приятно. Койки накрыты, печка натоплена. Накормили нас кашей и уложили спать. ДКА – это большой когда-то помещичий дом, с верандой и колоннами. Потом тут была колхозная больница, потом немецкий штаб. Теперь тут живет нач. ДКА майор Таубер и художники. Внизу зал и сцена. Артисты ансамбля песни и пляски тут репетируют, а живут в пустой деревне. Дом стоит в бывшем парке. Сохранились запущенные аллеи, круглый пруд против главного входа, тихо, красиво. В ансамбле 50 чел. Кранерт, Боярский встретили знакомых. Есть Макарьевские ученики. Один из художников Ю.Ф. Мосалев ( 15 ). Он здесь после ранения и тяжелой контузии... Очень нам всем понравился, какой-то он стал хороший. Носит большие усы. Наш хозяин майор Таубер, бывший нач. ДКА в Томске и Новосибирске, депутат Новосибирского Совета. Типичный клубно-административный работник со всеми вытекающими отсюда качествами, но очень радушный и приветливый.

            12 октября. Москва хвалила нас, хвалила, а аттестат дала не командирский, а бойцовский. Баньков даже удивился, но пайка дополнительного не дает. Говорят, что теперь всем бригадам так дают. Нас учили “хлопотать на месте”. Посмотрим. В 1 час дня играли концерт и водевиль для работников ДКА и прибывшей специально нас слушать группой летчиков-соседей. Принимали концерт прекрасно. Целый день у нас сидела молодежь ансамбля. Очень уж им интересно с нами разговаривать, давно штатских не видели. Целый день бухают тяжелые орудия. Спрашиваем близко ли? В одну сторону фронт, сама линия огня, 15-20 км в другую от 40-50 км. Руководитель ансамбля А. Дмитриев, концертмейстер ГАТОБа ( 16 ). Очень его ребята любят и хвалят. В девять часов приехал грузовик с крытым деревянным кузовом, и мы поехали в ДКА Управления тыла армии играть “Правду” ( 17 ). Про дневной концерт Таубер мне сказал, что такого интереснейшего концерта у них никогда еще не было. Ну и хорошо, коли так. Поехали, я сижу с шофером. Красиво очень, ночь, полнолуние и тепло. А шофер опять какой-то чародей, я просто не понимала, что он вытворяет со своей баранкой. Чудный парень. Воронежский. Два года войны почти не слезает со своего места. Спал сегодня 2 часа. А дорога ужасающая, ямы, рытвины и еще крутится винтом. Потом въехали опять на деревянную, бревенчатую дорогу. “Ксилофон”, как назвал кто-то из наших. Бревна все прыгают и играют как музыка. Одним словом, асфальт много лучше. Потом пошло совсем хорошо, сверху дощатый настил. Въехали по такой автостраде прямо в лес, где висит надпись: “Гусеничным тракторам проезд воспрещается”. – Разворачивают они и настил, и дощатку. Всюду столбы со специальными, непонятными словами, лозунги. Ехали по замаскированной дороге. Деревья наклонены друг к другу и связаны. Или протянуты сети, а на них ветки. А вдали летят в небо трассирующие пули как огненные гуси. Я первый раз их увидела. ДКА – выстроенное наново здание прямо в лесу. Большое, удобное, с хорошей сценой, хорошим залом и пахнет в нем чистым деревом. Принимали “Правду" чудесно, просто лучше нельзя. Потом выступал сержант с речью к нам. А перед “Правдой”, как и перед концертами, говорит Леня, говорит почему мы привезли к ним Островского. Что помимо того, что это веселая и прелестная комедия, помимо того, что нам очень хотелось привезти им целый спектакль, чтоб т.с. театр приехал к ним, мы рады показать им кусочек великой нашей культуры, нашей классики, которую немец тщетно пытается уничтожить и которую они защищают. А перед этим он всегда говорит, что нас уполномочил Новосибирский Обком и Горком партии, Новосибирский Обл. и Горисполком передать им всем непременно широкий сибирский привет. Это здорово придумано, что у нас спектакль. Все про это говорят, нам сказал это наш хозяин подполковник Жданов, который очень нам всем понравился. У них все концерты и ансамбли. Обратно ехали на открытой машине, с другим шофером-омичем. Тоже хороший. Но я очень устала, поэтому моталась, как кукла, и спала. Проснулась от того, что прочно засели в грязь, “забуковали”, как сказал шофер, еще одному бойцу, который с нами ехал. Но эти шоферы особенные, не похожие на виденных мной раньше. Они не матерятся, не чешут в затылке, не гадают: как это так могло получиться? Они берут инструменты, находят бревна и быстро, ладно и весело, именно весело, ликвидируют катастрофу.

Вернулись все веселые тоже, в хорошем настроении. Кипяток на печурке. Напились его с хлебом и майоровской клюквой. Легли в 4 ч. ночи.

            13 октября. Неожиданно и нежеланно выходной день. С.Б. рано утром уехал с майором в ВПУ ( 18 ), чтобы договориться о нашем выезде на линию фронта. Это больше 30 км. А мы спали, мылись в черной бане, которую натопили нам ансамблисты, слушали далекую бесперерывную канонаду. Сидели у нас ребята, Дмитриев играл, Лена пела. СБ вернулся, когда у нас уже горела лампа. Выезжаем утром, дней на 6-8 к переднему краю, потом и обратно сюда. Вечером кино, “Воздушный извощик” и “Осада Орла”. Смотрели с ансамблем и теми же чудными летчиками. Только должно начаться, вдруг команда: Рабочие экипажи к выходу! Сразу встали и пошли, острят, смеются, вот так посмотрели! а им сразу на машины и в воздух. А потом, пока на экране немолодой и рыхлый Жаров (ведь хороший очень актер, зачем он это делает!) изображал героя-летчика и попутно влюблялся в Целиковскую, настоящие герои теперь летчики, но мальчики совсем, уже улетели в бой. С Лизой сидел один беленький и очень юный, а на груди Ленин, Красная Звезда и две медали. Много рассказывал всего, как они летают на своих юрких, фанерных У-2, заслуживших громкую боевую славу.

            14 октября. В 9 утра выдали нам обмундирование, сапожищи, очень хорошие крепкие, но меньше № 41 нету, портянки, шинели и плащпалатки. Таня надела прямо на туфли свои сапоги, Лиза на меховые сапожки. У нее обувь на 7 номеров больше, чем ей надо. Как шинель надела, и зашагала, храбро передвигая ногами, так мы ее прозвали “Бравый солдат Швейк”. Вещей взяли минимум, остальные сдали в кладовую ДКА. Дали нам в спутники капитана Морозова, это не лучшее, что могло бы быть. Он по профессии актер, был немного в ТЮЗе на Моховой, читал на эстраде. Тон у него неприятный, бывалый и презрительный. Наигрывает очень. Посадили нас в предоставленную нам на все время полуторку, с поставленным сверху крытым, деревянным кузовом. Сел за руль, представленный нам на все время, шофер Саша Басков, ленинградец, Морозов рядом с ним, и тронулись туда, куда собственно и ехали. Ехали долго, 3 часа только до ВПУ. Растряслись и укачались, хотя дорога была не очень плохая. В большинстве случаев “ксилофон”. Выехали на т.н. “генеральскую” трассу, там двухколейная дощатка. Очень все благоустроено. По дороге лозунги, плакаты, четверостишия из стихов, портреты героев и полководцев. Время от времени украшенные арки. Столбы со стрелками и надписями: “укрытие для людей”, “укрытие для грузовых машин”, “вода”. У шлагбаумов девушки. То там, то сям замаскированные орудия. Машины едут взад вперед все время – это дорога на передний край. В ВПУ пока СБ с Морозовым ходили за распоряжениями, мы разминались и ждали. Мимо все время ходили бойцы и девушки. Почти все здороваются. Нашли в кустах немецкую каску, тяжеленную, с белым орлом и белой свастикой. Вымыли ее в лужице, решили везти в Новосибирск, как трофей. Помогали шоферу замаскировать машину. Ему сделали замечание. Носили из леска деревца и ветки. Спрашиваем: куда класть? А он подмигивает: с того боку побольше, отсюда начальство смотрит! – Не наш Саша, а другой. Потом опять очень долго ехали, порядком устали и заголодались. Опять остановились в какой-то холмистой местности. Только вылезли, видим издали идут два генерала с сопровождающими. Семен отряхнулся и к ним. Мы сначала смотрели издали, как деревенские, потом медленно поодиночке подползли поближе. Измятые, в соломе, в наших изящных сапожках, в ватниках и штанах, вид, наверное, не шибко отличный. Поздоровались. Оказались член военного совета генерал-лейтенант Емельяненко и генерал-майор танковых войск Шнейдер ( 19 ). Оба очень любезные. Емельяненко на наш робкий вопрос сказал: “Конечно, надо вам в Ленинграде побывать. Мы поможем”. Вот какой чудный генерал! Передала привет Шнейдеру от Лилии Егоровой. Он заулыбался, поблагодарил. (Он седой, красивый и холеный, а Емельяненко толстый, большой, приветливый.) Сказал: “Как же, как же знаю, она ведь заслуженная артистка республики”. Я постеснялась сказать, “подумаешь, я тоже!”, но потом попеняли СБ, что он нас не представил. Вообще бригадир у нас молодец, работает много и толково. Он, конечно, не нахальный, а скорее чересчур скромный, но это, в конце концов, хорошо. Подметок, правда, отнюдь не рвем на ходу. Зато держим марку. Оказывается, мы приехали туда, куда надо. Пошли в землянку к полковнику. С ним познакомились, он обо всем распорядился по телефону. Начинать надо в 6 ч., а время уже 5.30. Они заволновались, как же с кормежкой, но мы сразу сказали, что если бойцы соберутся к 6, то мы просим разрешения идти туда прямо, ни о какое еде до спектакля не может быть и речи. Мы много раз говорили себе, что готовы ко всяким трудностям, но все же сначала немножко все растерялись, даже замолчали. Клуб блиндаж, под землей. Окошечки узенькие у самого потолка. Рассчитан на 200 человек, но помещается в нем, вернее набивается, больше 300. Рядом темная совсем комнатушка, в ней дымит железная печка, кучей накиданы рюкзаки и какие-то вещи, одна маленькая скамейка и ничего не видно. Это – артистическая. Ну ничего, молча приступили к делу. Пока света никакого не было, нагревался движок, вышли гримироваться прямо на улицу у ящика. В гостиной Мавры Тарасовны сидели на наших черных чемоданах, покрытых чехлами. Все же около 7 ч. начали «Правду» с тем, чтобы в 9 ч. начать вторую “Правду” подряд, без передыху, для начсостава. Первый спектакль очень гнали, все умоляли нас кончить к 9, так как командующий дивизией генерал-майор Фетисов сказал, что он придет к 9 часам смотреть спектакль. Пришлось уминаться и марать. ЕП очень обиделся, что вымарали его сцены, но все были в таком же положении. Третий акт начали прямо с выхода Поликсены с нянькой, даже без его реплики. Во время спектакля на ходу пили чай и ели хлеб с американскими консервами. Я бы раньше ни за что бы просто не поверила, если б мне сказали, что я смогу сыграть две Правды подряд одну за другой, усталая до предела, укачанная дорогой, не имея возможность даже посидеть за кулисами. Я после одного-то спектакля дышу как рыба. А тут наоборот, второй спектакль все играли даже лучше, с настоящим подъемом. Генерал чуть опоздал, пришел после объявления действующих лиц, когда собрались начинать без него. Все встали, когда он вошел, а он, махая ручкой, чтоб садились, и хмурясь, прошел в первый ряд. СБ написал от руки программу и отнес ему (как досадно, что печатных не захватили!). Очень много в зале орденов, принимали отлично. Генерал хохотал и потирал лысину, хотя сначала он показался мне немножко угрюмым, смотрит изподлобья и губы надуты. Он большой, плотный мужчина, рядом с ним мадам, военный врач. Тут уж сыграли спектакль полностью и лихо. Даже Женя Шалебраев подобрел и хорошо играл. Во время спектакля я уснула, сидя на маленьком чурбачке, как извозчик, только головой кивала. Кончили, еле грим снимаем. Ночевать тут же. Принесли нам массу сена, завалили всю комнатушку. Вдруг приходит адъютант: Генерал Фетисов просит артистов себе блиндаж. Сон как рукой сняло. Быстро оделись и пошли по мосточкам. Туман, луна, где-то далеко беспрерывно стреляют, вот мы и на фронте, уже совсем на настоящем. Блиндаж у генерала две комнатушки, как-то основательно построенные. Здоровенные бревна на потолке и стенах. Очень чисто. Уселись за два некрашенные стола, покрытые газетами. Наш радушный хозяин – генерал-майор Федор Кузьмич Фетисов ( 20 ). Военврач – его супруга, старший лейтенант Евдокия Ивановна. Два адъютанта с запоминающимися фамилиями – Звоних и Сухинич – стали быстро накрывать на стол. Опять консервы всякие, сало, печенье, картофель. Ну и разумеется генерал, улыбаясь, сказал: “Что же это они чашки без блюдец поставили, уже верно не для чая?”, и достал два пол-литра чудесной водки и большой штоф красного вина. “Та же водка, но с “сахаром и с витамином”, объяснил Федор Кузьмич. Было очень хорошо и уютно. А еще вошел адъютант и сообщил нам о взятии Запорожья. Пили, пели и врозь и хором, разговаривали. Посидели часа два и пошли спать. Как повалились на сено, покрытые плащпалатками, шинелькой прикрылись, так сразу и наших нет.

            15 октября. Вот сегодня настоящее боевое крещение. Утром рано, в совершенно молочном тумане бухнули раза 3 наши пушки и в 9.30 немец начал артобстрел по нашей части. Настолько по нашей, что мы слышали свист снарядов. Совсем около нашего блиндажа ранило 4-х человек, двух очень тяжело. Кругом падали осколки и бойцы горохом сыпали в наш блиндаж укрываться. Это повторялось раза три, по несколько ударов, потом вдруг затихло. Только все время слышны минометы. Мы быстро научились отличать выстрел от разрыва. К концу дня уже небрежно говорили: это наши! даже на большом расстоянии. Несмотря ни на что в 9.45 началась в нашем клубе-блиндаже лекция о Международном положении, а в 10.45 наш водевиль. Электричества днем нет, а окошечки залепили зрители снаружи, так что играли в полутьме, но наши зрители самые лучшие и благодарные зрители в мире. Они сидят со счастливыми лицами и не отрывают глаз от сцены, больше всего на свете боясь что-нибудь упустить. И хочется все делать для них как можно лучше. Потом в 1 дня был концерт, расширенный со сценой из “Правды” и “Гурьевской кашей”. Очень тут народ хороший. Вчера мы с Любашом стояли у лесенки-спуска в блиндаже и дышали воздухом после первой “Правды”, а мимо нас проходили по мосточкам бойцы со спектакля. Увидя нас, каждый, ну просто каждый, почти без исключения, благодарил за спектакль, многие подавали руку: “Вот спасибо вам, никогда такого не видели”, “Вот это постановка!”. Каждый скажет что-нибудь, и видим, что им хочется поблагодарить нас веселым, приветливым словом. А они идут, надевая железные шлемы, прямо со спектакля на передний край. Один сказал: “Ой да спасибо вам, может это последнее, что я в жизни увидел.” – Идти им не так далеко от нас, неполных 5 километров. А оттуда метров 300-400 промежуток и немец.

После концерта перевели нас в другой блиндаж. Жилой, оборудованный с нарами. Здесь живут дивизионные музыканты. Сейчас их всего трое, остальные ушли обслуживать санбат. Хозяин блиндажа заместитель начклуба и капельмейстер оркестра лейтенант Женя Большаков.  Ему аж 23 года от роду, поэтому он сам просит звать его Женя. Он учился в Консерватории по классу гитары. Играет просто чудесно и, хотя лишь слегка наигрывал, доставил нам массу удовольствия, что нельзя сказать про нашего Морозова, дружно мы его невзлюбили за непереносный апломб и какую-то беспардонность. Второй из оставшихся из музыкантской команды дежурный по блиндажу туркмен – Миша. Ему 19 лет, но на вид 15. У него смуглое и тонкое восточное лицо. Он – лыжник высокой квалификации. Рассказывал нам про лыжные переходы с термитными яблоками в сумках, которые надо было, подойдя тихонько, бросать на немецкие постройки и вихрем мчаться обратно. Очень мне этот тихий мальчик понравился. Все думала, как по нем мать, наверное, тоскует. Обед нам принесли девушки в термосах. Отдохнули малость, а в 6.30 большой концерт только для командного состава. Пока ждали нашего милого генерала Фетисова, другой генерал, танковый, Шнейдер, не дождался и ушел. Мы было огорчились, но концерт принимали так исключительно хорошо, что все утешились. Зрительный зал сверкал орденами. Кстати наш генерал их не носит, только дырочки. Узнали, у него 2 боевых Красных Знамени, орден Кутузова и медаль за Ленинград. Вообще “наша” фетисовская дивизия это дивизия прорывов. Ее так на это и посылают, и сюда она затем пришла. После концерта очень хотели скорее на нары и спать. Но генерал сам пришел на сцену вместе с начштаба полковником Масленниковым и просил нас вернуться в клуб часа через полтора “посидеть вместе с офицерами, побеседовать, попеть”. Пришли к себе в блиндаж, принесли нам ужин. Сначала уговаривали друг друга не есть, потом поели, помылись, причесались, принарядились капельку и легли подремать. Все заснули, когда пришел ординарец: “Командующий дивизией просит товарищей артистов немедленно явиться в клуб”. Шли не очень охотно, разоспались и не знали, какой предстоит нам радостный и памятный вечер. Пришли. У входа в клуб встретили генерала, он вошел вместе с нами. К нему подошел подполковник, все встали, конечно, и отрапортовал: Тов. генерал-майор офицерский состав явился в полном составе по вашему приказанию”. В зрительном зале между лавками были устроены столы, на них приборы, закуски, разлитая в кружки водка. На сцене отдельный стул, председательский. Сел за него наш Федор Кузьмич, нач. штаба полковник Масленников и еще два подполковника. Когда все уселись, Фетисов встал и сказал чудесную речь, умную, советскую, настоящую. Сказал, что по старому обычаю командиры всегда собираются перед делом, (нам все вокруг говорят, что с часу на час ожидается приказ о наступлении) поговорить о всех своих делах, своей среде, откровенно, а потом посидеть в дружеских разговорах за “чашкой со ста граммами”. А после того, сказал дальше о нашей великой войне и о видной теперь уже победе. Кончил же наш милый генерал о нас. О том, что прибыли культработники, ленинградские артисты, которые замечательно обслуживают бойцов и командиров в очень трудных условиях, и показали работу очень высокого качества. После этого пили несколько тостов за победу. Любаш меня подбил, я храбро встала и сказала, что мы счастливы и горды тем, что сидим на таком собрании. Что мы, давая то, что мы можем, очень много приобретаем взамен, и то, что мы находимся с ними, само по себе уже нам высокая почетная награда. Что мы подымаем бокалы за нашу любимую Красную Армию и ее славного представителя, нашего чудесного хозяина, Федора Кузьмича Фетисова. Поднялась буря аплодисментов, а генерал замахал на всех руками и погрозил мне пальцем, очень он скромный. С нами с Леней сидел пожилой полковник, и все о генерале говорил. Сказал, что он замечательный человек и замечательный воин, что каждый из командиров счастлив работать под руководством Фетисова, и он тоже, хотя много старше его годами. (генералу – 41 год, он начал эту войну майором) После этого очень хорошо пировали. Ели, пили, пели много, и хором, и Леночка, и я, разумеется. Цыганские романсы всегда кстати. Много танцевали. Плясали русскую с офицерами. Таня, Лена, Клава, даже СБ прошелся с хорошеньким молодым врачем, очень милой девушкой. С Леной лихо отплясывал начальник контрразведки. Потом танцевали вальс и фокстрот. Пришли в свой блиндаж поздно, и очень довольные таким вечером.

            16 октября. Ночью грохотала наша артиллерия, без передыху, весь блиндаж подрагивал. Мы с Лизой часто просыпались обе вместе, еще спать-то не привыкли. От одного сильного удара Лиза заворочалась и сказала фразу Меркулыча: “Ну уж дом, попал я на местечко!”. Очень было кстати, все, кто проснулся, расхохотались. До переднего края 5 км. Так что слышно все слишком хорошо. В 3 ч. дня поехали в танковую бригаду. Часть пути нас зацепил трактор-тягач, выслали его нам навстречу, иначе по грязи не проехать. Приехали на опушку леска. Тут танкисты и стрелки. Все уже для нас готово. 2 грузовика ЗИСа поставлены рядом со спущенными бортами. Поставлены по краям палатки, натянута проволока, и из 2 плащ-палаток сделан занавес. Сзади, между кабинами, устроена лесенка “на сцену” и тоже висит плащ-палатка. Очень все как-то живописно и любовно устроено. Поглядишь, прямо только в кино мы такое видали, а теперь переживаем сами. Никак это не воспринять как реальность. Командир стрелкового полка, майор Романов. Мы вчера его видели на встрече. Молодой, серьезный, чуть не 5 орденов у него, что-то уж больно много, и среди них Александр Невский. Переодевались женщины в машине, закрытом автобусе, в котором сделано вроде квартиры. Койка, стол, пишущая машинка, бумаги на столе и на стенках. В машине были Лизанька, Клава, Лена и я. Уже одетые для концерта, Таня в грузовике, мужчины наружу. И вдруг мы услышали прямо над нашими головами противный свист снаряда. Мы в первый раз его слышали так близко, даже присели от неожиданности. И через секунду оглушительный разрыв, нам показалось, рядом. Я кинулась к окошечку, в это время опять такой же свист, и опять ба-бах! но уже ближе. Я увидела в окно как шагах в 200 фонтаном, столбом, поднялась земля и опять мелькнула мысль: как в кино. Фриц жахнул два снаряда один за другим и примолк. Мы выглянули наружу. Наши мужчины стоят, все немножко бледные, но веселые. Про нас не могу сказать, у всех уже щеки были нарумянены. Узнаем, что есть раненые. Ранило в ногу командира полка, но легко, его отвели под руки на перевязку. Мы тогда еще не сообразили, что это наш вчерашний знакомый майор Романов, который пришел нас смотреть. С.Б. пошел узнавать, как быть с концертом, встретил его. Он шел один, но хромал и опирался на палку. Шел с перевязки. С.Б. к нему: Что случились тов. майор? – Ничего, все обошлось, легко ранило командира полка. – А где же он? Уже в госпитале? – Да нет, это я. А сам улыбается. Только бледный. Еще пару раз встретили, но уже подальше. Романов боялся разрешить концерт, хотел перенести его на 1 км. в глубь леса. Но другой майор поглядел на часы: "Ничего, успеем. Разрешите, тов. майор. Фрицы сейчас обедать пошли, они народ аккуратный”. Вот оно, милое русское авось. Даже осуждать нельзя, это совсем не бравада. Есть в этом какой-то чудесный, всепобеждающий оптимизм. Романов разрешил, но сам смотреть не остался, сказал, что “немножечко полежит”, и пошел, прихрамывая, причем опять его взяли под руки. Очень он мне понравился, сила в этом настоящая. Ну конечно мы всё успели. Хотя наши орудия бахали без передыху, но фриц замолк. Больше всего на свете я боялась, чтоб мне не пригнуться на сцене, если будет в это время что-нибудь надо мной. Народу пропасть. Стоишь на машине, а кругом головы, головы, головы, стоят вплотную, сидят на земле и вокруг на всех деревьях, как малые ребята. Концерт шел великолепно. Всё как ни в чем не бывало, и даже с особым подъемом.  Во время отрывка из “Правды” летал над нами самолет, даже покружил немножко. Все подняли головы: “немец!” и смотрят дальше. И мы продолжаем. А стреляют вокруг все время, но уж не так близко. Так в самом деле. Даже наш роскошный Морозов сказал: “Ну и молодцы мои артисты!” Обратно поехали, когда уже быстро темнело. В сумерки очень зловеще ощущается война. Закат красный, просто багровый, ветряные красные облака, вдалеке все время огневые вспышки выстрелов и вдруг высоко взлетают ракеты, зеленые и красные. Спрашиваем: почему это кажется, что немцы стреляют с двух сторон? – Отвечает наш спутник: А это не кажется, это так и есть. Мы ведь тут в мешке теперь. Взяли Кириши и продвинулись далеко вперед. А они по бокам остались. Н-да! Вечером пришли к нам в блиндаж ребята из ансамбля, которых прислали туда же (непонятно почему, и тут накладка. Люди жалуются что у них никто не бывает, а тут две бригады в одно место.) Они перед нами у танкистов были. Спрашивают: Ну как вы? Ведь там обстрел был! – Да ничего, говорим, обстрелялись.

            17 октября. Ночью было что-то страшное. Артобстрел. Слушали мощный голос нашей артиллерии. Мне вчера у танкистов майор, начштаба, сказал: Ну а ночью послушайте нашу музыку, мы, в вашу честь, концерт дадим. – Говорю: У вас как будто шумовой оркестр? – Смеются: Вот именно. Утром едва-едва проснулись все, как услышали Катюшу. Это так грандиозно страшно, что нету слов это описать. … <нрзб.>. Мы с Лизой как сели на нарах, раскрыли рты, так и просидели весь ее многократный гром. И все слушали молча. Потом сказали: Вот это голос! Днем стали собираться уезжать из нашей Краснознаменной Стрелковой дивизии, Любаш и С.Б. пошли к  Фетисову прощаться. Были у него долго, пришли очарованные им еще раз. Он мне тогда сказал на их вечере, когда со мной сидел (в ответ на какую-то мою похвалу): “У нас все люди замечательные. Это у вас первое впечатление. Дальше будут все лучше и больше, И за новыми впечатлениями меня забудете". Очень он им понравился. Чудно говорил с ними опять. Аттестат он нам переделал на командирский. Дал прекрасный отзыв. И самое трогательное, прислал “девушкам” на дорогу кулек горячих пирожков и печенья. Простились. Поехали дальше. Сегодня два концерта в двух стрелковых полках. Едем еще ближе к переднему краю все время параллельно линии фронта. Первый концерт прямо на земле, да на какой! Кругом болото, кочки, а между кочек вода. Не блиндажи, а землянки. Реденьки, прозрачный лесок и все это кишит народом. Кажется, никого нет. Начинаешь приглядываться, видишь там, там, там люди. А потом оказывается кругом полно бойцов, они всюду. Они тут и живут. Недавно тут стали, еще не обстроились. Из 4-х плащ-палаток отгородили актерскую уборную. А зрители все сидели на земле. Слушают жадно. Пообедали тоже прямо на земле у куста, у кухни и поехали дальше. Стрельба все время и, кажется, совсем близко. Во втором стрелковом полку картина та же, только устроили получше. Из плащ-палатки сделали нам сцену, на землю постелили солому, и сверху покрыли плащ-палаткой. Очень любовно все сделали. Рискнула я на улице в холод и ветер читать “Хлеб”. До сих пор на улице только “Щорса” читала.

Фото: Ольга Беюл во время выступления.

А тут посмотрела, очень много хороших крестьянских лиц. Сидят и с ожиданием смотрят на меня, бородатые, внимательные, серьезные. И очень хорошо они про “Хлеб” слушают, потому что им это близко. А кругом болото, болото, болото… Кончали концерт в сумерки. Поехали в санбат ночевать, пока ехали, наступила черная ночь. Опять ракеты, беспрерывная канонада, далеко трассирующие пули. А фары горят на машинах во всю. Санбат расположен в настоящем, большом лесу, но в палатках. Поместили нас в большую палатку с надписью: Эвакоотделение. По одну сторону в два этажа нары с сеном, накрытые палатками, по другую сторону – только полки для нар, и на них ставятся прямо носилки. Лежат несколько раненых, назначенных к отправке. Ночью стреляли страшно. Опять слышали, как поют немецкие снаряды своим тошнючим свистом. Но тут уже мы не под землей, а в палатках. Но ничего, спали, а что же нам еще остается делать. Да еще как спали: Клавочка, та даже не проснулась ни разу. Утром очень удивилась, когда ей сказали, что ночью было очень шумно.

            18 октября. Утром был концерт в другой палатке. Народу набралось человек 80, персонал, раненые и просто бойцы, кто тут поближе. Ночью принесли к нам трех тяжело раненых. Конечно, я проснулась. Два молоденьких, прямо мальчика, сибиряк и украинец, очень хорошие лица у обоих. У обоих раздроблена нога, и лежит она целиком пока просто в деревянном ящике, как в футляре. Сестра, молоденькая, беленькая, очень хорошо с ними разговаривала, ласково, спокойно, как мать. Мы с Лизой все время прислушивались, боясь шевельнуться. Какой-то у нее простой и трогательный голос: ”Что больно очень? Ничего, милый, лежи спокойно. Завтра в город поедешь, в большой госпиталь. Там тебе все хорошо сделают. Вот я поправлю немножко, и будет полегче, и ты заснешь”, а сама вытягивает из ящика кровавую вату и закладывает чистую.

В концерте читала “Хлеб” и опять со слезами. Когда они плачут мне никак нельзя удержаться. Одновременно с этим концертом Леночка, Лиза и я читали в нашей палатке для наших раненых. Потом поехали дальше. Опять лес, опять непролазная грязь, наше спасение, что погода чудесная, солнце и тепло.

            19 октября. Встретили по пути нашего нового хозяина генерал-майора Чернышева ( 21 ), командующего дивизией, в которую мы теперь приехали. Этот совсем другой. Небольшого роста, худощавый, подтянутый. Он немножко замялся – стоит ли нам выступать тут вообще. Но бывший с ним начподив подполковник Чепелев стал уговаривать, что это необходимо. “Тов. генерал-майор ведь там в лесочке спокойно. Пошли в лесочек. Примерно с полкилометра идти по ужасающей грязи, просто по торфяному болоту: Еле-еле сапоги вытягивали, затягивает ногу. Пришли в самую чащу густого леса. А тут жизнь кипит во всю. Везде хорошо нас встречают, но тут просто необычайно радушно. Очень давно у них никого не было. Любовно стали всё устраивать. Опять обнесли палатками сцену, устлали еловыми ветками и сверху палатки. Ели вокруг просто вековые, могучие. Живут они в шалашах из бревен и веток, только немножко углублен грунт. До начала сидели с ними вокруг костра. Притащили нам чурбаки да ещё подстелили газетку. Ребята просто мировые. Веселые, ласковые. Один Клаве чудесный ножик подарил с самодельной ручкой и ножнами. На концерте зрители опять залезли на все деревья вокруг и на все шалаши. Деревья все огромные, получилось многоярусов, как в театре. Тут до линии огня 1, ½ км. Это уже передний край, вот он сам. Видели, лежит во мху большой немецкий неразорвавшийся снаряд. Упал и лежит себе давно. В полметра длиной. Стоим у него, смотрит, а от костра кричат: "Девушки, бросайте нам поросеночка в огонь. Мы поджарим!”

Познакомились с Юрой Вороновым, сыном Владимира Ивановича [актера Пушкинского театра]. Молодой лейтенант, очень хороший, тихий, домашний мальчик в очках. Обрадовался нам очень. Достал из гимнастерки большую пачку карточек и показал нам все. И папу во всех видах и маму, и он с мамой, и он в своей комнате, с книжкой. Принимали концерт чудесно, несмотря на то, что грохали со всех сторон. Я читаю “Щорса”, говорю фразу: “Огонь! – Шарахнула батарея…” и в это время “ба-бах!” уже в действительности. Весь мой зрительный зал так и покатился со смеху, и я сама рассмеялась, очень уж неожиданно совпало. Прекрасную, теплую речь сказал нам потом какой-то капитан. Все мы были тронуты. Очень радостно нам, что мы тут в самом деле нужны. Потом тут же в лесу, у кухни, за столом из необструганных тоненьких березок угостили тоже мировым обедом. Такие ели свежие щи с [мясн.] консервами [улыбка Рузвельта] и салом, что аплодировали повару. Его фамилия тов. Поручиков, он смущенно вылез из палатки и раскланялся. Потом поехали на концерт на КП ( 22 ) дивизии. Уже было почти 5 часов, волновались, что не успеем кончить концерт засветло, около 7 часов быстро начинает темнеть. Да и мечтали очень, как хотел С.Б. сегодня попасть в Гороховец в ДКА. Очень хотелось поспать раздевшись, больно это оказывается заманчиво и приятно. На КП концерт тоже был на грузовике с опущенными бортами, но на одном, места мало. Смотрел генерал Чернышов и подполковник Чепелев. Уже после меня, на “Крышах Парижа” ( 23 ) стало быстро смеркаться. А к концу концерта [бойцы стояли вокруг] и подсвечивали ручными фонариками прямо на лица актеров. Очень красиво. Луны нет, ночь чернущая, свет какой-то непонятный, идет концерт. После конца приглашают нас всех в блиндаж начштаба дивизии подполковника Николая Алексеевича Горбунова. Это тоже человек, о котором нужно говорить много и чей портрет хочется оставить навсегда в памяти. Прежде всего мы долго сидели без хозяина. Блиндаж у него очень глубокий, спускаться под землю 8 или 9 ступенек. Около окошечек прорыты ямы, чтоб падал свет. Блиндаж маленький, в одну комнату. Рабочий стол, над ним махонькая электрическая лампочка под абажуром. Книжная полка, полная книг, печка, ещё столик, хозяйственный, над ним шкафчик. Две койки. На стене трофейное оружие. Начштаба живет со своим ординарцем или, как он его называет, коноводом. Он – старый кавалерист. Ординарец тоже великолепная фигура. Называется он Петр Евграфович, все зовут его: борода у него черная бородища, расчесанная на две стороны. Он ленинградец, по профессии банщик и все его ухватки чудесно совпадают с профессией. Через каждое слово говорит: “мать честная!” Это его поговорка. Эх, Павла Кадочникова бы сюда, он непременно такого-бы сыграл! Борода-то великолепие. Хозяина своего обожает, как Фелицата Поликсену ( 24 ), и так же с ним разговаривает. Горбунов зовет его “борода” и “Настька”, причем тут намекается на какую-то пассию, масса острот в связи с женой Машей, которая живет на Сенной и “погоди оторвет тебе бороду”. Оба они вместе напоминают персонажей из хорошего старого романа. Борода никуда от себя своего начальника не отпускает. Очень обижается, когда тот без него собирается на передний край: “Да что ты, товарищ подполковник, мать честная, да как же я тебя одного отпущу. Нет уж ты мне такого и не говори, мать честная! Карабин брать? У него над койкой висит его старый карабин, он с ним не расстается и другого оружия не признает, а трофейное просто презирает. Долго сидели, ждали хозяина. Писали письма. Тепло, светло, уютно. Борода потешает разговорами. (Морозов только очень много и громко разговаривал. Нестерпимая манера у человека держать себя всюду шумно и с апломбом. Так орал в полевой телефон по каким-то своим делам, что в ушах звенело.) Наконец откинулась палатка и в дверь вошел, согнувшись пополам, сам начштаба подполковник Горбунов. Он не был на нашем концерте, он ездил хоронить девушку Машу 22-х лет, которую убило днем там на болоте, где мы вчера были. Так что, войдя, он понятия о нас не имел, что это за артисты у него сидят, но не прошло и получаса как мы все гуртом уже находились под его обаянием. Высокий ладный мужчина, русый, с большими кавалерийскими усами и умнейшими, острыми серыми глазами, кубанка лихо надета набекрень (бурка, старый боевой товарищ, висит на стене). Хоть он большой и у него длинное лицо, но он сразу чем-то напоминает Василия Ивановича Чапаева. Не успел он с нами поздороваться, как сразу стали звонить ему по телефону с делами. Распоряжения в телефоне отдает тихо и очень веско. Очевидно два раза повторять не привык. До его прихода без конца ему звонили, подбегал борода и сокрушенно говорил: Нету их, мать честная, скоро будут! А на последний звонок радостно заулыбался и закричал в трубку: “Приехал, мать честная, приехал! Сейчас подойдут!” и вытер трубку рукавом прежде чем передать Горбунову. Разговаривать с Горбуновым интересно, как книжку читать. Столько он замечательного рассказал, что обидно мне очень, что не знаю стенографии. Позвонил ему Чернышов, поговорил немного, и он передал нам от генерала привет, большую благодарность и извинение, что он очень занят и не может зайти с нами посидеть. Там, где погибла, бедная, неизвестная нам Маша, которая в это день смотрела наш концерт, а утром получила зимнее обмундирование и радовалась теплому белью, осколком убило собаку генерала Чернышева, любимого друга-овчара. Пес, который был с генералом все 2 года войны, лежал у кухни, когда разорвался снаряд. И погиб вместе с Машей и ещё двумя бойцами. А ранило 14 человек, и все это вскоре после нашего отъезда со вчерашнего первого концерта. У Горбунова тоже овчар в блиндаже. 8 месячный красавец “Волхов”. Он его у Волхова подобрал крошечным щеночком, и борода сначала носил его в корзинке. ”Настька! чтоб на столе все было, живо!” И тот кинулся накрывать. Втащил с другим ординарцем стол, доски для сидения. А мы всё беседовали. Николай Алексеевич получил Красное Знамя в то время, когда первым переплыл Волхов на бревне 26 сентября 1942 года, а за ним пошли в воду и части, из немецкого тыла на наш берег. (А командующий армией генерал-лейтенант Рогинский ( 25 ), пожилой человек, переплыл Волхов один просто вплавь. Он отстал вдвоем с адъютантом. Адъютант не умел плавать и побоялся, тогда генерал поплыл один.) Во время нашей дружеской беседы вдруг шарахнуло один за другим два оглушительных удара. Опять прилетел немец, который их беспокоит по ночам, и сбросил две бомбы. Так близко, что мы вздрогнули все, а наш подполковник и бровью не повел. “Ничего, одна на полянке, а другая – ещё назвал какое-то место. Это было так неожиданно, что мы даже переглянулись и улыбнулся кое-кто. Неужели можно так определить падение? Телефонный звонок (ему обо всём докладывают). Горбунов берет трубку: “Да...да… а другая на полянке? Ну я так и думал”. Оказалось, он прав. А он даже не заметил, как нас это поразило. “Борода! Что же чай? Я тебя сейчас!” Тот сразу появляется из-за занавески: “Да понимаешь, товарищ подполковник, спустил две, мать честная, люди все и разбежались” - “Настька! В момент чтоб было!” - Пришел с нами посидеть и Чепелев. И тоже нам очень понравился. Сел за стол, выпил залпом стакан водки и, как ни в чем не бывало, стал рассказывать. Тоже делает это замечательно интересно. Поразил нас каким-то тонким и глубоким взглядом на вещи и события. Самолет ещё “спускал” несколько раз и близко и шумно, так что земля вокруг нас резонировала, но мы уже сидели спокойно. С такими людьми рядом нельзя не быть спокойными. Начподив Чепелев был в 17 атаках. И говорит, что это всегда страшно, и кто говорит обратное, просто врет. В обычном состоянии даже не понять того ощущения и того порыва с которым идешь в атаку. И говорит, что привыкнуть к этому нельзя. На 16 и 17 раз его тошнило от страха, но это знает только он один. Я не умею передать как умно и хорошо он это нам рассказал. Потом Чепелев ушел, заручившись нашим согласием остаться ночевать и завтра дать два концерта в частях, где очень трудно живется и давно никого не было. Для этого, наверное, и обаял! Хотелось очень нам в наше ДКА, отдохнуть маленечко, поспать, не думая о “костылях” и “горбылях” (это фронтовые термины, костыль – тяжелая немецкая машина, а горбыль – легкая), но отказать им невозможно. Ещё к портрету начштаба. Отдал он приказ нашей машине с вещами подъехать сюда поближе. Пришел ординарец, докладывает, что наш шофер проехать в темноте сюда не может, ему не пробраться. Горбунов звонит по телефону, дает распоряжение, чтоб его собственный шофер провел нашу машину. Через некоторое время появляется в дверях, приподняв плащпалатку, его шофер: “Товарищ подполковник, там береза мешает проводу, машине не пройти”. - Березу срубить, провод убрать. “Тов. подполковник, да провод телефонный”. - Березу срубить, провод снять. Позови телефониста. Ступай. – Опять проходит несколько времени. Является: "Тов. подполковник, ваше приказание выполнено. Машина здесь”. – Срубил березу? – “Да нет, тов. подполковник, так проехал”. – Ну молодец, иди, отдыхай, – а сам смеется. – Я его, подлеца, знаю, он везде проедет, только подумать не хочет сразу. Стал борода к нему приставать, что он себя не бережет, много работает, мало отдыхает, подсел рядом с ним к столу. Горбунов сердито хмурит брови: “Настька отстань! И вообще ты как смеешь сидеть около его высокоблагородия?!” Тот вскакивает, вытягивается не очень серьезно, но и не совсем шутя – Виноват, товарищ подполковник – Горбунов смеется: “Ничего, ничего, старик, сиди, танцуешь тоже целый день”. Показал нам свою карту, с которой он работает. Огромная, в блиндаже ее и не развернуть и сложена по слоям, так что можно раскрывать отдельно, подряд. Рассказал нам про Тамань, про Мелитополь, про Киев, как идет форсирование правого берега. Раскрывал карту снизу постепенно по сгибам. А Волховский фронт не раскрыл, дошел до него и сложил карту: “Это – после войны”. Ночевать развели нас по разным местам. Любаш, Лиза и я остались у Николая Алексеевича. Борода смастерил нам трехспальное ложе, накидал на доски овчин каких-то и ватников, натопил печку. Мы улеглись, а хозяин извинился, снял амуницию, остался в коричневом свитере, опустил пониже абажурчик и сел к столу, склонившись над какими-то бумагами. Долго я на него украдкой смотрела, пишет чего-то, линует, и напевает приятным тенорком. На стене висит гармонь. Борода говорит: "Когда я вижу, что тов. подполковник у меня заскучал, я на гармошке играю, а он русские песни поет, хорошо, мать честная!" Так и заснули мы. Ночью еще немец “спускал” бомбы, стреляли по нем зенитки, гудела земля, трепыхалась вощанка в окне… Проснешься на минуту “Ого, здорово!” и опять спать.

            19 октября. [Работа.] Хмуреньким утром стали погружаться на машину. Борода помог нам умыться, на улице рукомойник висит. Горбунова уже не было. <Опять> Узнали, что ночью были около убитые и раненые. Около нас, а мы спали. Это – война. Поехали на концерт в артполк. Дорога ужасающая, все души вытрясли. На особо трудном месте мужчины вылезли, а нам ласково предложили не слезать, а придержать чемоданы. Так мы об эти прыгающие чемоданы до синяков все обколотились. В нашей Антилопе-Гну мы сидим набитые, как сардинки в коробке. Все щелочки заполнены либо нами, либо чемоданами. Как образуется пустота, так начинает мотать. Приехали на большую, совершенно открытую поляну. Речушка, за речушкой на крутом берегу блиндажи. У речушки холмик, на котором стали делать из плащ-палаток и реек сцену. Слышим пульки посвистывают. “Фьють, фьють…” как в кино. Где-то в стороне, но недалеко. Спрашиваем молодого капитана: – Ничего, что у вас тут так… открыто? – “Ничего!” Самолет не прилетит, тут его зенитки не пропустят. А артиллерия беьт не сюда, вон за тот бугорок, это метров 50 (sic!) отсюда! Вы ведь не очень долго?” Ну что на это скажешь? Русские люди – замечательные люди! Гримируемся, надеваем концертные платья. А до переднего края в одну сторону два километра. Просто два. А в другую чуть побольше. Опять вспоминаем, что мы “в апендиците”, как тут говорят, который образовался после взятия Киришей. Даем концерт; чтоб нам тут излишне не задерживаться, завтрак нам несут сюда же, прямо во время концерта. Тащут в манерках картошку с салом, чай, горячии оладьи. Бегут, милые, с манерками бегом, чтоб захватить концерт, послушать немножко. только я отчитала “Щорса”, ещё пока дочитывала, вижу: далеко по полю идут Николай Алексеевич и борода. Я прочитала ещё “Перепляс” и побежала им навстречу по траве, прямо как была в бархатах и в золотых туфельках. Очень он декоративная фигура. Ладный в лихо заломленной кубанке, в новой, франтоватой шинели. Подбежала, сразу ус крутанул: вот вы какая! Ещё бы, сидела ночью в его блиндаже в штанах, в сапожищах, в платке, на артистку будто и не похожа. Концерт шел хорошо, очень Горбунову понравился. Принимали его бурно. Только кончили, нам говорят: – А теперь сматывайтесь поскорее, как бы чего не вышло. Ну, мы ходом к машине. Дали нам дюжего усатого дядю в провожатые, и все равно мы блестяще и крепко засели в грязь. Вылезали долго и упорно. Танки очень разворотили настил. 2-ой концерт у танкистов. Просто на опушке леса, без сцены. Кругом замаскированные танки. Читала у них  “Василия Теркина”. Его имя принимают радостной улыбкой, как старого знакомого. У танкистов также попутно концерту обедали, просто на траве. Опять пошли нас к машине гурьбой провожать. Это невозможно трогательно, что мы всюду видим, как людям жаль с нами расставаться. Как мне сказал на том концерте лейтенант – грузин: “Вдруг на нашем болоте нарядные, красивые, женщины (!) В длинных платьях, в прическах! Мелькнете и уедете, а мы будем ночами о вас думать…” Укомплектовались в нашу полуторку и – в Гороховец. Ехать далеко, луны нет, приехали ночью, черной. как чернила. Вернулись в ДКА, как в дом родной. Наш шумный майор Таубер, показался нам родным и милым. В общем, он хороший, очень доброжелательный. Аффектированным малость и много говорит, но заботливый. Сразу зашумел: чайку, чайку! Затопили у нас печку, постелили койки, улеглись мы “на свои места”, хорошо!

            20 октября. Прелестный выходной день. Заслуженный. Мылись в бане. Стирали. Писали. Читали. Вечером сидели с ансамблем, слушали вчерне их новый монтаж к Октябрьским дням. День тихий. Пушки гукают далеко. На солнце тепло как летом, “в багрец и золото одетые леса…”

Фото: Разворот дневника Ольги Беюл

            21 октября . Сегодня опять интересный день, чреватый впечатлениями. Прислали за нами мощную трехтонку, и поехали мы за 40 км. в Школу младших лейтенантов. Находится она в дремучем лесу, в 5-7 км. от переднего края. Вчера ещё забыла записать, что приезжал к нам, вернее прилетал на самолете начпоарм полковник С.М. Дурденевский ( 26 ), наше прямое начальство. Так и сказал: «Залетел к вам по дороге, с вами познакомиться». О нас явно идет хорошая слава и это очень приятно. Понравился он нам, очень хорошо разговаривает, окончил в Ленинграде КИЖ ( 27 ). Когда ехали сегодня, опять сидела с шофером. Очень мне интересно с ним разговаривать. Уже запросто оперирую военно-дорожными терминами фронта: дощатка, настил, генеральская… Едем, а кругом болото, да какое! Лошадь тонет. Дощатка проложена на высоких сваях. Шофер сказал, что в этих лесах до войны нога человеческая не ступала. Немцы назвали это место “русские джунгли”. Бои тут, видно, были страшные. (Огромные пространства леса) (зачеркнуто) [верхушки сосен] срезаны тяжелыми снарядами наполовину, ровно, как бритвой. Так нелепо это выглядит, что хочется сказать: не может быть! Огромнейшие круглые ямы, наполненные ржавой водой, – воронки. Дорога деревянная тянется без конца. Опять время от времени будка и девушка-регулировщик. Приехали, действительно, в дремучий лес, с гигантскими соснами и елями. Но до чего же нас радостно встретили! У них очень редко бывают такие гости. Как обидно, что все мало и мало бригад, особенно теперь, когда мы на практике увидели, до чего это нужно, до чего мы нужны в самом важном месте нашей теперешней жизни! Мы приехали, как самые желанные и родные. Построили специально для нас великолепнейшую эстраду, большую, основательную. Из огромных, свежерубленных бревен. Кругом обнесли плащпалатками, ими же отгородили заднюю кулису. Холодно, моросит мелкий дождик. Нас запихали в крошечный домик, будочку дежурного, долго ждали, пока Любаш и Ростов пошли к начальнику Школы, полковнику Барбакову. Вернулись красные и веселенькие, оказывается пообедали с полковником, который только что вернулся с переднего края. До начала концерта все время играл оркестр Школы, очень хороший, и всё классику, Кармен, Руслана и т.д. Читала я под легонький дождичек, но слушали изумительно. Все молодежь. Образование не ниже 7 классов. Встретила знакомого, Бориса Харитонова, контрабасиста Малегота, брата Аси Харитоновой. Мы с ним знакомы едва-едва, но надо было видеть, как он обрадовался, как ко мне кинулся! Это всегда так бывает на фронте. Во время концерта в домик нам принесли обильный и вкусный обед и в железных кружках аккуратно разлитые по 50 грамм. Потом вышла на улицу. Сосны краснеют в странном, предвечернем свете, пахнет болотом и прелой листвой. Антракт, оркестр гремит во всю, для нас стараются. Подошла к Ростову, который стоял с полковником и капитаном И.П. Горбуновым, братом актера Горбунова, как нам сказали, очень талантливым инженером-сапером. Полковник Барбаков ещё новая разновидность командира и тоже просится в литературу. Очень подходит ему фамилия, типичный фронтовой бурбон. Говорят, отважный и опытный воин, но шумный, грубоватый и малость самодур. К тому же он, приехав усталый, с переднего края, хватил за обедом полный стакан водки и был на солидном взводе. Для первого знакомства он мне сказал: ах ты, курносая – и сделал попытку надавить мой действительно не слишком большой нос, – скажи пожалуйста, вышла юбками зашумела, я смотрю, фу-ты, ну-ты, откуда к нам такая! Батюшки мои! Я отстранилась легонечко, но без тени обиды, тут всё принимаешь по-другому. Кончали концерт в полной тьме, Клава читала уже как по радио. Очень хотели сразу уехать, дорога долгая и трудная. Не тут то было! Полковник поднял такой шум, хоть святых выноси! В тот же маленький домик втиснули большой стол и сели за неизменное пиршество. Нас предупреждали, что от этого нельзя [никак] отказываться, потому что это тоже доставляет радость… нанесли всякой снеди, примитивно на бумажках и в манерках. Водки пропасть! Ординарцы подливают без передыху. Барбаков ещё заложил порядочно, быстро захмелел и развернулся во всю. Шумел, кричал, стучал по столу, требовал, чтоб все пили, чтоб оркестр сыграл ему “Русланову”, непонятно, имея в виду певицу или увертюру. Я сидела от него довольно далеко. Рядом со мной нач. политотдела, полковник Масловский, которого я тоже запомню надолго, хоть сказала с ним 10-15 фраз. Правда, слышала о нем за день много. Это кумир всей Школы. Очень тихий, говорит тихо, смотрит внимательно очень светлыми и очень умными глазами. Какой-то в нем особенный покой и серьез, от этого тепло с ним разговаривать. Пил еще меньше, чем я, чуть пригубил из своей кружки. Спросила всегда ли он такой трезвенник? “Нет, но всем сразу нельзя”. А потом, когда я вдруг попала в поле зрения Барбакова, и он стал кричать, чтоб я пила с ним обязательно до дна, Масловский чуть повел глазом ординарцу, и тот молниеносно заменил мою кружку точно такой же, но с чаем. Так я чайком и чокнулась. Собрались уезжать, когда была уже глубокая, непроглядная ночь. Все высыпали провожать нас. Машину обступила почти не видная, но очень слышная толпа. Барбаков приказал явиться оркестру, и мы тронулись под “Марш тореадоров” ( 28 ), по дощатке на сваях черной ночью и по прострелянной дороге. Пока машина шла шагом и позволяла дорога, провожающие шли рядом. Я сидела с шофером. Люди вставали на подножку, чтоб попрощаться, я пожимала чьи-то горячие и холодные руки, отвечала в десятый раз, что постараемся приехать ещё и плакала. Все это вместе переворачивает душу. Поехали. Прежде всего шофер сделал предупреждение, чтоб ему стучали в кабину (машина открытая), как только кто услышит шум самолета. Я тогда фары выключу, а то тут один костыль каждую ночь повадился, чума его возьми!” Дальше мне объяснил хладнокровно: “За короткое время, сволочь, на этой дороге трех шоферов уложил, а я вот все жив, скажи пожалуйста!.. Сейчас вот поедем мимо, да темно, не видать, машина прямо с дощатки и в болото, только задние колеса торчат. А шофера убило”. Я сидела уж не дыша, как у зубного доктора, перед бормашинкой. Но тут железный закон: бойся про себя. Чтоб снаружи не видно и не слышно, и мы все его неуклонно соблюдаем. Все же опять вспоминаю слова Меркулыча: “Ну уж дом! Попал я на местечко!” – эта Лизина острота живет в бригаде. Так же как и первая строчка арии Татьяны: “Пускай погибну я, но прежде…” ( 29 )  мы поем её, когда выбегаем на улицу “в силу необходимости”, а в воздухе очень шумно и выходить не рекомендуется. Горбунов и Масловский не советовали нам ехать в темноту, даже деликатно намекнули, что у них тут “иногда бывает неспокойно”, но всё же мы едем. Всё время параллельно переднему краю, километрах в 5 от него, без конца взвивались зелёные и красные ракеты, вспыхивали зарницы от пушечных выстрелов, но обратно нас пустили по генеральскому настилу и шофёр лихо ездит. Даже на причинном месте возле нашего ДК в Гороховце, в совершенно жуткой комбинации из развороченных бревен и ужасающей липкой грязи, мы не застряли, только был рывок, и все подпрыгнули на полметра. А приставленный к нам шофёр Саша на своем друндалёте неизменно застревает на этом месте, и туда и обратно. [кстати каска] недалеко перед Гороховцом есть ещё одна брошенная большая  деревня, знаменитая Оломна, которая уже попала и в стихи, и в прозу. Жители уже мечтают сюда вернуться, но их не пускают, потому что тут стоят наши части. А фрицев из нее выкинули внезапным ударом в рождественскую ночь, и в каждой избе осталось по немецкой украшенной елке с ангелом на макушке. До сих по не могу спокойно смотреть на брошенные деревни, очень это тяжко. Стоят пустые домики с пустыми, черными окнами, жизнь ушла, почему, за что?

            22 октября Сегодня неинтересный день. Первый раз. Играли “Правду” в запасном полку и всё было как-то неладно. Больше похоже на шефские концерты в Новосибирске. Машина опоздала. Мы долго томились. Дорога ужасающая. И там нам чего-то всё не понравилось. В клубе холод. “Правду” принимали хорошо, но бывало много бурнее. А потом мучительно долго ждали в Партуголке пока найдутся 4 бойца, чтоб донести наши вещи до машины. Кромешная тьма, непролазная грязь. Мы усталые и голодные. Совсем затомились. Собирались офицеры на какую-то учебу, все нам сочувствовали, но никто не проявил инициативы.  Комендант ушел спать, не отдав распоряжения, начальство куда-то подевалось. Словом, я права, знакомая картина шефских концертов. Развлек нас только чудный мальчик – лейтенант, новосибирец, который больно здорово нам рассказал, как врукопашную убил немца. Они шли в разведку, и он отбился в лесу. Слышит кто-то идет, думал его товарищ, спросил тихонько: кто идет? А немец отвечает по-русски: “свои”. И кинулся на него неожиданно. А товарища его он уже убил. Немец стал его душить, и он думал, что уже конец ему. Но в последний момент, задыхаясь на земле, он нащупал у немца за поясом нож, вытащил его, и полоснул немца по горлу. И все это черной ночью, в тишине в лесу. И стоит живой, почти мальчик и нам сам рассказывает. Это не то, что в газете прочитать, куда получается выразительное. С удовольствием вернулись «домой» в наш ДК, голодные-преголодные. Пошлепали в темноте по грязи в столовую, “попить чайку” с милым разговорчивым майором.

            23 октября . А вот сегодня день знаменательный. Вчера, пока мы ездили на “Правду” С.Б. был в Управлении Тыла и привез нам весть волнующую и необычайную. Мы должны были по плану завтра перекочевать из 54-ой в 8-ю армию Волховского фронта, которая уже одним краем примыкает к Шлиссельбургу. [Мы мечтали поработать там дней 8-10 в “хозяйстве Семенова” (“хозяйства“ называются по начподивам, тут мы в “хозяйстве Дурдневского”) и оттуда выпросить и вымолить с 1-го или 2-го дней на 10 в Ленинград.] И вдруг зам. нач. управлением тыла, полковник Харчистов, очаровательный человек, с белой головой и черными бровями, как у Станиславского, предложил С.Б., что они в подарок и премию за нашу работу дадут нам машину и направление прямо в Ленинград, так сказать “транзит 8-ю армию”. В присутствии Ростова он позвонил генералу Емельяненко, и тот разрешил полковнику подписать такую бумажку. Нельзя рассказать, что у нас поднялось! [Ходили сами не свои] Даже не могли сразу понять, можно ли этому верить. Ни о чем другом уже говорить не могли. В четыре часа поехали на торжественный прощальный концерт в Управлении Тыла, опять к полковнику Жбанову, который так нам на “Правде“ понравился. ДК Управления великолепный. Чисто, пахнет свежим деревом, тепло, сцена большая, артистическая комната за сценой большая и светлая. Сначала долго ждали большое начальство, очень хотелось Жбанову и Харчистову генералам целый спектакль показать, что у них абсолютная новость. Но ждали зря, делов у них больно много. Решили начать с водевиля, а пока послать за Емельяненко машину, так как со штабом прервалась телефонная связь. А вообще-то все они, самые главные, ездят на американских вездеходах, машинах, которым нет никаких преград. Они нигде не застревают, вот фокус! В самом чудном настроении быстро приготовились к водевилю. Наши милые хозяева опять подтвердили нам, что мы будем в Ленинграде, С.Б. возился со всякими бумажками насчет аттестата и командировки. Тут, как на грех, погас свет. Долго сидели при коптилке, пока меняли движок. Малость скисли, боялись, что худо будем играть. Но водевиль шел прелестно, а потом концерт ещё того лучше. Просто чудесный был прием и настроение стало чудесное. А кончился вечер уже совсем феерией, просто “тысяча и одна ночь". Повели нас в черной темноте, по дощечкам с одним фонариком в столовую на прощальный ужин. Входим: мать пресвятая богородица! Выкачен такой банкетный стол, какого мы давно не видели. Вина, водка, наливки, икра, сыр, всякие салаты, рыбы, шоколадные конфеты, печенье. И все красиво накрыто, цветы, настоящие рюмки, а не чайные стаканы, тепло, милые нарядные хозяйки, мы просто растрогались, что все это в нашу честь! А хозяева-то какие! Только полковники и подполковники, и два майора. А младше нет. И народу не очень много. Здорово мы попировали. Вина выпили массу. Кормили ещё какими-то горячими блюдами, поили кофе. Необычайно было всё радушно и весело. Пела я без конца, и Леночка пела. Потом танцевали много. Полковник Жбанов ранен был шесть раз, сам большущий, плотный, а водит в фокстроте так, что хоть сейчас на бал. По-моему, с начала войны я танцевала в первый раз и так много. Расстались опять приобретя много новых хороших друзей, провожаемые приветами Ленинграду. Очень было хорошо.

             24 октября С утра начали ждать машину. Харчистов сказал: часов в 12. Кладовщик – Лиза в экстазе делила продукты. Консервы, печенье, масло, папиросы. Машины все нет. К 2 часам уже скисли. В три прибежал, запыхавшись, взмыленный [наш] Таубер и сказал, что едем в Ленинград завтра, а сегодня у нас какой-то сверх-торжественный концерт, где будет генерал-полковник Кузнецов ( 30 ) и масса начальства. Потом, нет ещё до этого, [днем] приехал майор Чернин из Управления, маленький, черненький, сердитый, который сказал, что он заедет за нами завтра ровно в 5 утра и чтобы мы были совсем готовы, так “чтоб уж не мыться и не чесаться”. После его отъезда у нас было чрезвычайное собрание бригады, на котором С.Б. и худрук Любаш доложили нам, что сердитый Чернин разговаривал с ним отдельно и сказал, что ехать нам в Ленинград с направлением подписанным Харчистовым большой риск. Выдать такое направление может только ПУ Фронта, а не армии, согласовав это предварительно с ПУ Ленинградского фронта. И что если на одной из застав это раскумекают, нас высадят прямо в лесу с вещами. Вот так петрушка! Думали мы, думали. Если Семену ехать в Неболочи, выправлять всё в ПУ Фронта по закону, может пройти дней 5, да ещё вряд ли согласятся нас от себя отпустить, вернее, что нет. Как пошлют вместо этого на правый край, ну и пиши пропало. А тут чем мы рискуем? Самое страшное – высадят нас, так ведь высадят нас на территории 8-ой армии, куда нам всё равно надо было бы ехать. Ну, останемся там, поработаем у них маленько и начнем от них проситься в Ленинград, только и всего. А может ещё Чернин зря пугает, просто ему не хочется с нами возиться. (Что-то он не больно симпатичным нам показался. Страшно, конечно, не было бы неприятностей милому полковнику Харчистову, но ведь он при С.Б. звонил Емельяненко.) Словом, все подняли руки: ехать завтра в Ленинград не смотря ни на что. Конец дня прошел по-дурацки. Кто-то чего-то с кем-то не согласовал (никогда у нас этого не бывает). Должен был быть наш концерт для тов. Кузнецова, потом он не смог, концерт отменили, а нам не сообщили. Словом мы долго плутали по лесу в поисках клуба, несмотря на спутника, наконец нашли клуб, темный, нетопленный, где не ждали никакого концерта. По очереди исчезали в чернильной тьме провожающий лейтенант и С.Б. Мелкий дождик, ни одной звезды, да мы еще сидим в крытой машине просто, как в желудке у негра. Больше часу так сидели, и вылезать нельзя. Отступишься с дощатки – болото по пояс. Наконец пришел С.Б. с каким-то сонным майором который предлагал: “разбудить народ, поднять с коек и наполнить зал". Но было очень поздно, и мы отказались Поехали домой, усталые, сердитые, ругаем Таубера, уж больно ждали не того. Вернулись в 2 часа ночи. К счастью не закуковали на катастрофическом месте, хотя все размыло. Не дорога, а ад кромешный. Легли спать полуодетые на 2 часа.

            25 октября. В 4 ч утра, в полной еще тьме, зажгли лампу, стали собираться. Напугал нас зря Чернин насчет того, чтоб “не чесаться”. Почесаться мы успели, просто кто сколько хочет. В 6 ч. пошли завтракать, давились куском, боялись опоздать. В 7 ч. легли на свои койки, изнемогшие от ожидания. И в 10 утра наконец прибыла трехтонка с Черниным. Очень удивились, что мы давно ждем: было же совсем темно!” От волнения мы уже не могли даже возмутиться. Ведь он сам сказал: в 5 быть готовым. Трехтонка остановилась за размытым мостом, ближе ей к нам не подъехать. Повез туда Саша вещи, на нашей машине, а мы пешком. Грязь ужасающая. Сапог не вытащишь из глины. Дождь, холодно, промозгло. Хорошо еще, что милый наш Таубер оставил нам до Ленинграда сапоги, шинели и палатки. Издали вижу большую машину, груженую чуть ни с верхом, и в ней много людей. Думаю: это не та, где же наша? Оказывается, она. Кроме нас в ней четверо военных, полмашины вещей, т-те Чернина со всеми вещами и даже с печкой (она переезжает в город), еще какая-то девушка, вещи жены Морозова, которая уехала с ним раньше в Л-д рожать, и еще по всему дну машины лежат дрова. Как мы туда уселись, это самое настоящее чудо. Это просто: “не может быть”. Часть людей стояла, кто сидел, были по пояс просто заложены вещами. Сначала для С.Б. вообще уже не осталось места, ну ни крошечки, ни для одной ноги, он просто кое-как уцепился за борт, и мы тронулись под его крики, что он падает. Тронулись, уверенные, что и 20 минут так не проедем, потому что это немыслимо. А ехать нам 12 часов. Правда потом чуть-чуть все утряслось, уже никто не висел с опасностью для жизни, но было отчаянно трудно и неудобно. Ноги отмирали начисто, время от времени шел дождь. Очень, очень было тесно. Не было ни глотка воды. Словом, когда приехали, поняли, что доехали мы на чистом энтузиазме. А выглядели со стороны, как воз, переезжающий с дачи, не хватало только фикуса и велосипеда. Но зато печка была, и даже время от времени стукала своей ножкой мне по голове, пока ее не водрузили на крышу кабины шофера. Тут мы стали выглядеть загадочно. А в одном месте были на волосок от серьезной катастрофы. Мальчишка-постовой не пустил нас по дощатке, сказав, что она испорчена (как потом выяснилось, наврал), и мы поехали по размытой страшной дороге. Не говоря уж о том, что эта дикая тряска такая, что кажется глаза подпрыгивают отдельно, но когда мы стали въезжать обратно на дощатку, мы забуксовали. И как уж тут бог нас спас, я не знаю. Но еще секунда, и машина была бы на боку, в глубокой канаве. Заднее колесо просто пронеслось по воздуху. Мы должны были опрокинуться по всем законам физики, но мы проскочили. Правда через два шага мы на этом же повороте другим задним колесом съехали с дощатки и засели столь основательно, что около 2 часов бились, не могли вытащить машину. Уж маялись, маялись, огромное бревно подводили, наваливались все на него и нашей, и шоферы с других машин, которым мы в обе стороны дорогу загородили. Перемазались все, устали, и столько время потеряли зря. Ехать нам пришлось по знаменитому “коридору” на Шлиссельбург, который образовался после прорыва блокады. Следы войны тут повсюду, и очень страшные. Огромные воронки, полные воды, горелый лес, горелые, обрушенные дома, рваная проволока, надолбы. Но в обстрел не попали, хотя нас упреждали много раз, что дорога пристрелянная. Бухали где-то далеко и не страшно. Страшно было другое, каждый шлагбаум, а они там на каждом шагу. (В одном “опасном” месте подняли его над нами беспрекословно, милое полосатое бревнышко, и мы с замирающим от счастья сердцем) въехали на короткую дорогу, которая страшно сокращала нам путь. Зато дальше на каждом шлагбауме не хотят нас пропускать, хоть плачь. По такой роскошной дороге не смеет ехать наша перегруженная трехтонка. Некрасиво очень, наверное. А нам опять съезжать в глину просто зарез. Опять вытаскиваться, опять вытряхивать душу. Но на то же мы “артисты” пришлось работать на обаяние. Перед каждым постом просили сделать “приятное лицо”. Посадили Леночку Фирсову к борту, чтобы она уговаривала постовых лирическим голосом. (С.Б. демонстрировал чудеса ораторского искусства, а мы все его поддерживали: артисты, едем на концерт, по заданию, женщины устали, пожалуйста и т.д. Так были обойдены все сциллы и харибды.) Стало быстро темнеть. Едем берегом старого морского канала. Боже мой, боже мой, почти родная земля… По Шлиссельбургу мчались уже по темному. Не могли видеть, как страшно он разрушен. Только просвечивало ночное небо, пустые стенки и окна. Темень страшная, фары у нас уменьшены диафрагмой, до самых узеньких щелок. И вдруг сразу какой-то непонятный яркий свет на дороге, неожиданно. Мы быстро отъехали к краю и встали. Ослепительно сверкая полными фарами вихрем промчались мимо нас три машины, спереди и сзади ЗИСы, а в середине какая-то большущая черная заграничная. Только свист от них и ветер, и все. Говорят, очевидно, командующего фронтом. Так это было неожиданно и ярко, что я записала. Спустились к большому деревянному мосту, справа и слева есть еще 2 понтона, и переехали Неву… Неву, Неву, Неву! Поехали по правому берегу. Темнота, мы дома. Сейчас разорвется сердце, вот он Ленинград. Потом кто-то сказал: (завод Сталина) уже нельзя тратить слов. Арсенал. Финляндский вокзал. Ленин на броневике, закрытый досками. Военно-Медицинская Академия. Литейный мост. Слезы бежали у меня ручьем, и я их не вытирала. Другие, наверное, тоже плакали в темноте. [Литейный] проспект показался мне в темноте меньше и уже. Вот дом, НКВД, ул. Чайковского, Кирочная. Вот и ДКА. Развернулись, подъехали, встали ногами на дорогую землю. И вот мы сидим взволнованные, потрясенные, усталые, грязные в теплом и чистом кабинете, М.Р. Файенсона. Он и полковник Лазарев встретили нас как самых близких и родных, а ведь мы свалились им, как снег на голову. Так сердечно, так тепло, так радушно, что мы никогда в жизни этой ночи не забудем. Федя и Сергей Поначевный ( 31 ) живут тут же. М.Р. позвонил по телефону и приказал срочно прислать к нему Никитина. Через минуту звонок: Никитин уже лег, спрашивает, может, не очень нужно? – ”Пусть оденется и немедленно идет ко мне. – После этого мы замирали и останавливали разговор на полуслове от каждых шагов за дверью. Наконец, быстро вошел наш дед Федор и несколько секунд смотрел на нас остановившимися круглыми глазами. Потом уж пошли крики и поцелуи. Оказывается, они откуда-то получили “точные сведения”, что в Ленинград нас не пустили, а из Москвы нас направили на один из южных фронтов. Несмотря на то, что был уж один час ночи, нас повели в ресторан. Пили мы там чудесный вкуснейший в мире крепкий чай из Невской воды, с сахаром и белым хлебом. Потом повели нас наверх, через биллиардную, в 4 этаж, в комнату №77. Тут уж готовы нам свежие постели, пока всем вместе. На ночь полковник Лазарев строго сказал нам наставление, как ходить по улицам. Как не выходить при артобстреле, не уходить далеко от ДКА, не бравировать, помнить, что мы в осажденном городе, но все это скользило мимо, все это потонуло в одной огромной и блаженной мысли: мы ложимся спать в Ленинграде…

Дневник подготовила к публикации Елизавета Кузнецова,

хранитель музейных предметов СПбГМТиМИ.

Примечания:

1.   Ольга Павловна Беюл (Гальперина) (1901 – 1985) окончила школу Русской драмы в Петрограде, училась у Юрия Юрьева. Её сценическая деятельность началась в 1920-м году в 6-ой труппе Политпросвета при Петроградском военном округе. В 1922-1932 годах – актриса Ленинградского ТЮЗа. Снялась в кинофильмах «Совершеннолетие» (1935) и «Детство маршала» (1938). С 1935 по 1945 работала в Ленинградском Новом ТЮЗе под руководством Бориса Зона. После войны, уже в 1960-1980-е годы, она была популярным и успешным артистом-чтецом филармонического отдела Ленконцерта, записывалась на радио, выступала на памятных литературных вечерах, в шефских программах для детей и молодежи. Критики отмечали её проникновенный «бархатный» голос, выразительное интонирование, манеру «пропевать» некоторые гласные.
Страницы дневника дают представление и о других талантах Ольги Беюл – об острой женской наблюдательности и о живости и лёгкости слога, которым она описывает повседневную фронтовую жизнь.

2. Всесоюзный Государственный Комитет Обороны

3. Дом Красной Армии

4. Леонид Соломонович Любашевский (артистический псевдоним – Д. Дэль). В 1925-1935 годах – актер Ленинградского ТЮЗа, с 1935 года – Нового ТЮЗа. С 1945 года был актером Ленинградского драматического театра (ныне Санкт-Петербургский академический драматический театр имени В. Ф. Комиссаржевской).

5. Евгений Павлович Гершуни (1899 – 1970) — сценарист и режиссер цирковых и эстрадных представлений, критик; заслуженный артист РСФСР (1939).

6. Александр Александрович Брянцев (1883 – 1961), режиссер, театральный педагог, основатель одного из первых в России детских театров – Театра юного зрителя (ТЮЗ) в Петрограде (1922), которым руководил до самой своей смерти.

7. Борис Вульфович Зон (1898 – 1966). Актер, режиссер, театральный педагог. Начинал как актер в Петроградском ТЮЗ у А.А. Брянцева. В 1934 возглавил филиал ТЮЗа, который через год отделился от ТЮЗа и получил название Новый ТЮЗ. Театр под руководством Б.В. Зона просуществовал 10 лет.

8. Алексей Александрович Боярский (1912 -1966). В 1942 – артист Ленинградского Нового ТЮЗа. Выступал на эстраде, работал в Ленконцерте. Принадлежит к актерской семье Боярских. Сергей Боярский (1916 – 1976) и Николай Боярский (1922 – 1988) – его братья, актер Михаил Боярский (р. 1949) – племянник.

9. Софья Станиславовна Пилявская. (1911 – 2000). Актриса театра и кино, педагог. Заслуженная артистка РСФСР (1947). Народная артистка РСФСР (1963). Народная артистка СССР (1991). Лауреат Сталинской премии второй степени (1951). Исполнительница роли тети Костика в фильме «Покровские ворота»

10. Ольга Васильевна Лепешинская (1916 – 2008). Прима-балерина Большого театра, лауреат четырех Сталинских премий, народная артистка СССР (1951). Окончила Московский балетный техникум при Большом театре (ныне – Московская академия хореографии). В годы Великой Отечественной войны - выступала в составе фронтовой бригады Большого театра, а также давала концерты, сбор средств от которых шел в Фонд обороны.

11. Галина Сергеевна Уланова (1910 – 1998). Прима-балерина Ленинградского театра оперы и балета им. С.М. Кирова (ныне Мариинский) и московского Большого театра. Лауреат четырех Сталинских премий и Ленинской премии (1957), народная артистка СССР (1951). Окончила Ленинградское хореографическое училище (ныне – академия хореографии им. А.Я. Вагановой). В 1942 – 1943 выступала на сцене Казахского театра оперы и балета, танцевала в госпиталях для раненых. В 1944 была переведена в Большой театр.

12. Политуправление.

13. Георгий Николаевич Кранерт. (1902-1967). Актер. С 1936 по 1945 служил в НовомТЮЗе. В 1960-е играл в Ленинградском драматическом театре им. Комиссаржевской.

14. Кирилл Афанасьевич Мерецков (1897 – 1968). Маршал Советского Союза. В 1942 и до февраля 1944 командовал войсками Волховского фронта. 

Терентий Фомич Штыков (1907 – 1964). Генерал-полковник Советской армии. В 1943 был членом Военного совета Волховского фронта. 

Константин Федорович Калашников (р. 1912). Генерал-лейтенант Советской армии. В период, который описывается автором дневника возглавлял политуправление Волховского фронта.

15. Вероятно, имеется в виду Юрий Фёдорович Мосалев, артист и художник Госдрамы, впоследствии Ленинградского государственного театра драмы им. А.С. Пушкина (ныне Александринский театр).

16. Государственный академический театр оперы и балета (ныне Мариинский театр)

17. Имеется в виду комедия А.Н. Островского «Правда – хорошо, а счастье лучше».

18.  Вспомогательный пункт управления.

19. Георгий Семёнович Емельяненко (1906–1979) Генерал-лейтенант Советской армии. В 1942 – 1943 – начальник политотдела 4-й армии Волховского фронта, с 1 марта 1943 по декабрь 1944 – член Военного совета и начальник политотдела 54-й арии.

Борис Иванович Шнейдер (1908 – 1945). Генерал-майор танковых войск. В 1943-44 гг. командовал 7-й гвардейской танковой бригадой, действовавшей в составе Волховского фронта.

20. Фёдор Кузьмич Фетисов (1902-1966). Генерал-майор Советской армии. С декабря 1942 по декабрь 1943 командовал 256-й стрелковой дивизией, действовавшей в составе Волховского фронта, в декабре 1943 был назначен на должность командира 119-го стрелкового корпуса 54-й армии.

21. Петр Николаевич Чернышов (1901 – 1966). Генерал-майор Советской армии. Летом-осенью 1943 года командовал 382-й стрелковой дивизией в составе Волховского фронта.

22. Командный пункт

23. «Под крышами Парижа» (1930). Французский музыкальный фильм. Режиссер – Рене Клер.

24. Фелицата и Поликсена – персонажи комедии Островского «Правда – хорошо, а счастье лучше». Поликсена – купеческая дочь, Фелицата – её старая нанька.

25. Сергей Васильевич Рогинский (1901 – 1960). Генерал-лейтенант Советской армии. С марта 1943 по декабрь 1944 командовал 54-й армией, действовавшей в составе Волховского фронта.

26. Сергей Михайлович Дурденевский (1904 – 1968). Полковник Советской армии.  В 1943 – начальник политотдела 54-й армии.

27. Коммунистический институт журналистики им. В.В. Воровского

28. Имеются в виду куплеты тореадора из оперы Жоржа Бизе «Кармен».

29. Ария Татьяны из оперы П.И. Чайковского «Евгений Онегин».

30. Фёдор Исидорович Кузнецов (1898 – 1961). Генерал-полковник Советской армии. С августа 1943 по январь 1944 являлся заместителем командующего Волховским фронтом.

31. Сергей Леонтьевич Поначевный (1908 – 1986). Актер театра и кино. С 1936 года играл в Новом ТЮЗе. В начале войны служил в агитвзводе Ленинградского дома Красной армии. В 1943 – актер Блокадного театра.